Ознакомительная версия.
Лида утром уходила в школу — строгая, высокомерная, поблескивая своими очками и взирая на окружающих холодно и независимо. Пашка, одуревший от необузданных ночных игрищ, весь день ходил сонный и разбитый. Лида словно околдовала его. Ее исступленность возбуждала теперь в нем не нежность, а яростную агрессию. И Лида требовала диких, уродливых действий, которые вызывали у него болезненное наслаждение, а ее саму, казалось, приводили на грань помешательства. Со временем он понял, что испытывает к ней одновременно и любовь и ненависть. А вот что она к нему испытывала, Пашка понять не мог, да и не пытался разобраться в этих чувствах. Он был игрушкой в ее руках, зависел от ее настроения, и иногда это приводило его в бешенство. Однажды в состоянии дикой страсти он вцепился обеими руками в ее горло. Лида начала хрипеть, дергаться, но не вырывалась, а, наоборот, обхватила его своими горячими ногами, как в железные тиски. Вдруг обмякла. Павел испугался, разжал ладони и уставился на Лиду, боясь предположить самое страшное. Вдруг он задушил ее? Лида смотрела на него широко открытыми глазами и вдруг внятно сказала:
— Хорошо…
— Дура, я ж тебя чуть не задушил! — Он ударил ее кулаком в грудь.
Она поднесла его руку к губам и стала облизывать каждый палец, как кошка, которая ластится к хозяину, наподдавшему ее ногой. Пашка, все еще находясь под впечатлением охватившего его ужаса, оттолкнул ее.
— Добром это не кончится. Или я тебя убью, или ты сама умрешь от своего распутства.
— А твое какое дело? — лениво спросила она, поглаживая его по груди и животу. — Может, меня такой природа сотворила, чтобы я любовь всю испытала. Всякую… Даже на грани…
Пашка не всегда понимал, что она говорит, но не придавал этому значения. На то она и учительница, а он простой работяга. Они разговаривали мало, их связывала только болезненная страсть.
Однажды Лида вдруг рассказала ему о муже, о том, как бил ее смертным боем, как отсидел срок за то, что покалечил ее любовника.
— Хочешь, я его убью? — неожиданно спросил Пашка и поверил, что сможет это сделать.
— Что, и потащишься в Выселки?
— А шо? Недалекий край. Он же тебя бил, из дома выгнал… И как твой отец терпел? Ты ж дочь ему. Я б за тебя яйца оторвал твоему горбуну.
— Знаешь, кто мой отец? Поп…
— Та ты шо? — изумился Пашка и расхохотался, настолько несуразными показались ему слова Лиды. — Ну ты глянь — поповская дочка! А такая шлюха! И как оно так случилось? Почему ты… такая?
— Говорю, природа меня такой создала, — совсем не обиделась Лида на грубые слова своего юного любовника. — Папаша, правда, говорит, что бес в меня вселился. Хотел везти к сильному батюшке, изгонять. Да я не далась. Мне нравится, какая я. Тебе ведь тоже нравится? — Она прижалась к нему своим худеньким телом, и он почувствовал ее жар и новый прилив желания. Да, она ему такая нравилась.
Через неделю он поехал в Выселки. Посидел на станции в толпе странствующих таджиков — оборванных и грязных, которые метались по стране пестрым табором в поисках лучшей доли. Он ни с кем не разговаривал, чтобы никто его не запомнил. Все, что ему было нужно, Пашка уже осторожно выведал у Лиды. Билеты купил в оба конца, так что и кассир в Выселках его не видела. Таджики ждали ночного поезда на Крымск и устроили семейную вечерю. Пригласили и его — мрачного, одетого в обноски, видать — тоже несладко парню в этой жизни. Он перекусил с ними, дождался, когда стемнеет, и отлучился ненадолго.
Горбун жил в том же доме, куда всего пять лет назад привел молодую жену. Тихую, хрупкую, с умненьким личиком и насквозь отравленную блудом. Ничего в доме уже не напоминало о ней. Все, что она не забрала, он сжег во дворе, разведя такой костер, что соседи наблюдали из окон с ведрами наготове. Пепел разбросал по огороду, а память о ней выбросил из головы. И когда занавеска на открытом окошке неожиданно заколыхалась и на ней появилась чья-то черная тень, он вдруг решил, что это вернулась Лида — раскаявшаяся, виноватая. Сердце у него неожиданно заколотилось, он вскочил со стула.
— Пришла? — тихо спросил горбун и выглянул в окно.
Чужая тень метнулась к нему. Горло пронзила резкая боль, и что-то горячее хлынуло потоком на подоконник. Он еще успел взглянуть на струю собственной крови, но тут же получил сильный удар в лицо, отлетел в глубь комнаты и упал на спину, задев стул, который повалился на него.
На станции в зале ожидания живописная пестрая толпа таджиков расположилась как попало на деревянных скамьях, а кому не хватило места — и на полу. Все дремали, а кто и храпел. Старуха с темным морщинистым лицом тихо напевала без слов колыбельную маленькой девочке, прижав ее к тощей, высохшей груди. Пашка видел их в освещенном электрическим светом окне. Он нашел на улице кран, вымыл руки, умылся сам и только потом зашел в помещение. Старый пиджак деда с пятнами крови затолкал в дыру станционного туалета, стоящего в стороне от здания вокзала. Из-за зловония он даже не смог сходить по-маленькому и сделал это уже под кустом. Нож зарыл там же, в теплой мокрой земле, притоптав его ногой.
Где-то вдали загудел поезд, таджики зашевелились, похватали свои узлы и с шумом и воплями ринулись на платформу. Пашка влился в толпу, будто собирался садиться вместе с ними. Но когда поезд тронулся, он остался стоять в тени высокого дерева — одинокий, без мыслей в голове. Через полчаса прибыл краснодарский поезд, который шел через Тихорецк. Пашка в черной футболке и стареньких джинсах не привлек внимания проводницы. Она даже не взглянула на него, зевая и потягиваясь. Поезд стоял всего две минуты. Проверила билет, и он зашел в спящий вагон.
— Где ты шлялся? — набросилась утром на него с упреками мать, едва он переступил порог дома. — Отец уже ушел на работу. Злой, як черт… Опять у этой непотребной был?
— Ну, опоздал на два часа, — проворчал Пашка. — Сейчас пойду. Только дай шо-нибудь перекусить.
Мать сердито поставила перед ним тарелку с хлебом, вареные яйца и кувшин с молоком.
— Я у тебя спытала, чи ты был у этой гулящей?
— Мать, будешь на нее бочку катить, приведу ее к нам. Как жинку. С дитем вместе.
— Та ты шо, совсем с глузду съехал? Тебе только шестнадцать! Та хто ж вас распишет?
— А нам и не надо. Так будем жить. А новое дитя народит — по закону распишут.
Мать так и села и завыла:
— Та шо ж это такое, Пашенька? Та чим вона тебя опоила? Так когда она к нам только приехала в Некрасовку, я ще тогда подумала: и хто ж ее таку погану возьмет? Худая, как стручок, мала, как карлица… А губы какие поганющие — толстые, противные, глаза злые, как у змиюки. И это ж надо, моему сыночку така досталася! А сколько вже у нее перебывало мужиков! Как она ше хворобу какую не подчепыла! Ой, Пашенька, кидай ее, пока она тебе жизнь не спортила! Та вона ж старая для тебя!
— Мать, ей только двадцать один. Какая ж она старая! — усмехнулся Пашка.
— Та за свои годы она столько погуляла, страх и ужас! Ты знаешь, хто ее муж був? Горбун! Бо нихто не брал такую кралю. А знаешь, шо ее батько от нее отрекся? Бо гуляща! А знаешь, шо ее батько поп? А поповское проклятие великую силу имеет!
— Хватит гундеть! — стукнул кулаком по столу Пашка. После сегодняшней ночи он почувствовал в себе силу взрослого мужчины и понял, что способен на многое.
Мать испуганно замолчала и вышла из хаты. Сил не было смотреть на любимого сына, которым поганющая, самая захудалая девка в станице крутила как хотела и позорила всю семью Опанасенков.
Прошло несколько дней, и до Некрасовки дошла страшная новость — в Выселках кто-то зверски зарезал бывшего мужа учительницы Лидии Павловны. Говорили, что напал на него грабитель, только горбун стал защищать свое добро, за что и поплатился жизнью. Правда, удивлялись, какое такое добро могло быть у неприметного бухгалтера? Люди терялись в догадках. Потом прошел слух, что его убили таджики. Они полдня провели в городке, дожидаясь поезда. Днем бродили по городу, побирались, а к вечеру уже собрались на станции. Кассир рассказывала, что уехали они ночным поездом. Снялись разом и выбежали на платформу. А среди бродячего народа всякие могут быть. Но таджики уехали, неизвестно, где они, и теперь ищи их свищи… Дело висяк — говорили знающие люди. И местная милиция, заведя дело, тут же отнесла его к нераскрываемым и отложила в особую папочку.
Лида только спросила, обнимая Пашку горячими руками:
— Твоя работа?
— Ты ж своего согласия не давала. На кой он мне сдался — твой горбун? — рассмеялся Пашка. Он давно для себя решил, что о своих делах никому рассказывать не будет. Вспомнил присказку отца: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два.
Лида запустила руку в его черный кудрявый чуб и ласково потеребила его.
— Кудрявый ты мой… Кудря…
Так и стала называть его с тех пор Кудрей. Жизнь с мужем осталась в далеком прошлом, и ей ничуть не жалко было его загубленной жизни. Грабитель убил его, или таджик, или Кудря — какая разница? Все равно она никогда не вспоминала о бывшем муже. Единственная память о нем — дочка. Но она светленькая, голубоглазая, совсем не похожа на отца. Девочка — полная копия своей матери. Только разрез глаз у нее монгольский. Ни в отца, ни в мать. Неизвестно только, что из нее вырастет. Она почти не говорила, мало двигалась и одной и той же игрушкой могла заниматься целый день, улыбаясь чему-то своему. Очень ласковое и покладистое было дитя.
Ознакомительная версия.
