Она намекнет ненавязчиво, мол, я сейчас свободна, мой талант простаивает, моя красота невостребована, а время идет, я ведь актриса, я звезда, меня до сих пор узнают на улице, посмотри же на меня. Вы все, посмотрите на меня внимательней, пожалуйста, очень вас прошу. Ну где у вас глаза? В заднице, что ли? Я актриса, мать вашу, я лучше нынешних, молоденьких, глупых, бездарных…
Первое время многие останавливались, присаживались к ней за столик. Еще оставался траурный флер пережитой ею трагедии, и это обязывало к сострадательному вниманию. Но флер развеялся быстро, и еще быстрей испарилось сострадательное внимание. Осталась простая вежливость, но потом и она исчезла. Старые знакомые, особенно известные режиссеры, стали избегать Викторию. Взгляды скользили мимо ее красивого лица. С ней здоровались легким кивком и спешили тут же попрощаться. Ей отвечали сквозь зубы. В Доме кино на нее косились гардеробщицы и буфетчицы.
– Опять явилась…
Рядом с чашкой кофе на столике перед Викторией все чаще появлялась рюмка. Сначала вино, потом коньяк. Потом водка.
Слой косметики на лице становился все толще. Платья все короче. Иногда Виктория начинала громко смеяться каким-то собственным, вовсе не смешным мыслям. Все в буфете замолкали и глядели на нее. Однажды после премьеры в Доме кино к ней решился подсесть старый режиссер, снимавший ее когда-то в лучших своих фильмах.
– Вика, хочешь, я отвезу тебя домой?
– Я что, кому-то здесь мешаю? – Она надменно огляделась. – Мое присутствие нежелательно?
– Нет, Вика, не в этом дело, – тихо сказал режиссер, – мне кажется, ты себя плохо чувствуешь. Поехали домой, а?
– Домой? – громко переспросила Виктория. – К тебе домой? А как же твоя старая швабра? Или она опять на даче, как тогда, десять лет назад?
– Вика, детка, перестань. – Режиссер попытался поднять ее со стула, но она дернула локтем, да так резко, что скинула со стола все – чашку с недопитым кофе, пустую рюмку. Пепельница с окурками опрокинулась прямо к ней на колени.
– Слушай, возьми меня хотя бы в эпизод, – произнесла Виктория, задумчиво глядя на засыпанный пеплом и окурками подол нарядной белой юбки, – хотя бы в массовочку возьми. Ну, будь человеком…
– Возьму, Викуша, обязательно. А сейчас поехали домой. – Режиссер вытащил носовой платок и стал чистить ее подол и колени.
Она вышла вместе с ним на улицу, села в его «Жигули».
– Значит, ты пришлешь мне сценарий?
– Конечно, Викуша. Я позвоню тебе.
– Когда?
– Завтра.
Он довез ее до подъезда, довел до квартиры, но не поддался на пьяные, со слезами, уговоры зайти, выпить чаю. Сдал в руки худенькой хмурой Веронике, бросил с быстрой улыбкой:
– Как же ты выросла, детка. Я тебя помню еще во-от такой… В колясочке. Тебе двенадцать?
– Четырнадцать.
– Да? Надо же, как летит время! Ну, будьте здоровы, девочки…
– Так я жду звонка?! Сценарий… – крикнула Виктория в хлопнувшую дверь.
Он не позвонил ни завтра, ни через неделю. Виктория вздрагивала от каждого звонка, мчалась к телефону, опрокидывая по дороге стулья и табуретки. Но в трубке всякий раз звучали не те голоса.
– Что за бардак ты развела в квартире? – кричала она на Нику. – Я тебе в прислуги не нанималась! Ты забыла, что твоя мать актриса, а не домработница? Почему такой грязный пол на кухне? Трудно помыть? Чем ты занималась сегодня целый день?
Ника молча поднимала стулья, подметала и мыла потресканный кухонный линолеум.
– Ты уроки сделала? Почему ты такая мрачная? Зачем ты напялила на себя это мерзкую кофту? Смотреть тошно.
Дядя Володя уехал на съемки в Среднюю Азию. Ника чувствовала абсолютное, мертвое одиночество. Нет, мама не стеснялась при нем кричать. Она вообще никого не стеснялась. Скандал мог разразиться где угодно – на улице, в гостях, в магазине. Присутствие зрителей только разогревало маму.
– Ты посмотри на себя, как ты ходишь? У тебя шаг широкий, как у мужика. Мне стыдно рядом с тобой идти, – вдруг заявляла мама, остановившись посреди людной улицы, – ты можешь ради меня не размахивать так руками? Ты ведь девочка, а не солдат на марше! Вероника, я к кому обращаюсь? Ты вообще в состоянии меня услышать? Или ты оглохла? – голос ее звучал с каждым словом все громче. Прохожие оборачивались.
– Нет, ну вы посмотрите, как она держит вилку! – призывала мама гостей за столом. – Можно подумать, она выросла на скотном дворе. А лицо? От ее кислой физиономии у всех портится аппетит. Что ты молчишь? Изволь отвечать, когда с тобой мать разговаривает.
Повисала неприятная пауза, и мама спешила заполнить ее.
– Ну кто бы мог подумать, что моя дочь вырастет такой унылой серой мышью? И главное, ничего не хочет в себе менять. Посмотрите на эти зализанные волосы, на эти поджатые губы!
Некоторые мамины подружки считали такие вещи проявлением истинной родительской любви.
– Твоя мама так за тебя переживает, она хочет чтобы ты была лучше всех, – объясняли Нике.
Дядя Володя никогда не решался возразить, заступиться, потому что заранее знал, любое возражение только подольет масла в огонь и будет еще хуже. Он жалел Нику, говорил ей ласковые слова, гладил по голове, объяснял, что она хорошая девочка, ни в чем не виновата, просто у ее мамы тяжелый период. Но он часто уезжал в командировки, и Ника оставалась с мамой вдвоем. С каждым разом это было все трудней.
– Я видеть не могу этот твой хвостик на затылке! – кричала мама. – Серая мышь! Ты должна изменить прическу. Ну-ка поди сюда! – мама принималась расчесывать ей волосы, больно дергала, сооружала на голове нечто замысловатое и, по мнению Ники, совершенно уродливое.
Но свое мнение лучше было держать при себе. Мама не терпела возражений. Даже молчаливых.
– Что у тебя с лицом? Ты чем-то недовольна? – спрашивала она, и Нике тут же хотелось убежать, спрятаться, забиться под стол.
– Ты можешь хотя бы иногда улыбаться? Ну?! Меня тошнит от твоей мрачности. Мне жить не хочется, когда я вижу твое лицо. Если бы ты была нормальным, веселым ребенком, твой отец никогда бы не повесился! Слушай, ты можешь улыбнуться? Ты можешь что-то сделать со своими глазами? Не смей на меня так смотреть!
У Ники каменели лицевые мышцы, и ей казалось, она больше не сумеет улыбнуться никогда в жизни.
Мама кричала до тех пор, пока Ника не начинала плакать. Потом тут же успокаивалась и переставала замечать Нику. Бойкоты длились от трех дней до недели и завершались бурным примирением. Мама целовала и обнимала Нику, с придыханием повторяя:
– Девочка моя, бесценная моя, единственная, ты моя жизнь, ты мое счастье…
Нике чудилось, что в углу спрятана кинокамера, и мамин сухой жадный глаз едва заметно косит в сторону невидимого объектива.
В семьдесят шестом году известный итальянский режиссер задумал создать собственную киноверсию пьесы Чехова «Вишневый сад». На роль Раневской он решил пригласить русскую актрису. В число претенденток попала Виктория Рогова. Это явилось полной неожиданностью для всех, кроме самой Виктории.
– Я всегда знала… всегда… – захлебывалась она в телефонную трубку, обзванивая всех знакомых и сообщая потрясающую новость.
Она тут же бросила пить. Она перестала есть, ибо для роли требовалось похудеть за две недели на восемь килограмм. Она порхала по квартире, напевая забытые песенки французских шансонье и старинные русские романсы. Она ни разу не накричала на Нику.
Виктория с успехом прошла фотопробу, потом кинопробу. Оставался последний этап – проба в роли, и всего одна конкурентка. Итальянец пригласил Викторию с мужем в ресторан Дома актера. Из достоверных источников было известно, что конкурентку он никуда не приглашал.
Мама с дядей Володей собирались в ресторан, а Ника на день рождения Зинули Резниковой. Мама была такой счастливой и возбужденной, что забыла задать Нике дежурный вопрос: «Что ты наденешь?», не потребовала изменить прическу, не назвала серой мышью. Просто поцеловала на прощание.
Был ранний сентябрьский вечер, прозрачный и теплый. Ника шла по улице с большим плюшевым медведем в целлофановом мешке. Зинуле исполнилось пятнадцать, но она все еще была неравнодушна к мягким игрушкам. Ника несла медведя на руках, как младенца и думала о том, что теперь наконец все будет хорошо. Мама получит роль, ее трудный период кончится, она перестанет беситься.
