Если бы ей кто-нибудь сказал: «Смотри, вот этот мрачноватый провинциальный молчун, сын какой-то большой партийной шишки из Сибири, станет твоим мужем», она бы очень удивилась и, наверное, даже засмеялась бы: «Кто? Гришка? Да никогда в жизни!»
Но известно ведь, что нельзя зарекаться…
Он был совсем не так прост. Учился, между прочим, в университете, на факультете психологии. И квартиру в Москве имел свою собственную, на проспекте Вернадского, так как папа у него был первым секретарем Синедольского крайкома партии, а дети таких пап в общежитиях не жили.
Он никогда не приходил с пустыми руками, в его красивой заграничной сумке были припасены всякие деликатесы из какого-то закрытого партийного то ли буфета, то ли распределителя. Стоило чему-то сломаться, и он тут же чинил, молча, быстро. Однажды, во время шумной вечеринки у Ники дома, она застала его на кухне у раковины. Он мыл посуду.
Никите такое в голову не могло прийти.
Как-то у нее окончательно сломался смеситель в ванной, на следующий день Гришка принес и поставил новый, импортный. Никита в свои двадцать три года еще не имел представления о том, что такое гаечный ключ, как и сколько надо дать сверху продавцу в магазине «Сантехника», чтобы тот достал из-под прилавка хороший смеситель, и почему импортный лучше нашего.
Все это были мелочи, но Ника, в отличие от Никиты, прекрасно знала цену этим мелочам.
Никита становился известным поэтом. Его стихи довольно редко печатались в журналах, так как были идеологически сомнительны, но зато широко расходились в самиздате. Барышни перепечатывали их на машинке и учили наизусть. Никита рассеянно улыбался барышням. Улыбки эти ничего не значили, но Нике нравились все меньше.
Однажды какая-то горячая поклонница его таланта очень хорошенькая, завела с ним долгую интересную беседу об акмеизме. Дело происходило под Новый год у кого-то в гостях, и Никита так увлекся литературной беседой, так долго сидел в уголке с очень хорошенькой барышней, голова к голове, склонившись над книгой, что многие обратили внимание на эту трогательную картину и стали многозначительно поглядывать на Нику. А Ника взяла и ушла, не сказав ни слова. Вместе с ней ушел Гришка.
Никита спохватился довольно быстро, бросился догонять Нику. Но не догнал, потому что Гришка сразу, как только они вышли на улицу, поймал такси.
– Объясни мне, что произошло? – спрашивал потом Никита.
– Ничего, – отвечала Ника.
– Но почему ты вдруг взяла и ушла, потихоньку, ни слова мне сказала?
– Просто голова заболела. Не хотела тебя отвлекать.
– От чего? От чего отвлекать? – искренне недоумевал Никита.
– От интересного разговора.
– А я что, с кем-то вел интересный разговор?
– Ладно, не важно. Хватит об этом, – болезненно поморщилась Ника и злилась на себя, вовсе не на него, потому, что надо быть полной идиоткой, чтобы всерьез ревновать к каждой барышне, с которой он просто поболтал, сидя в уголке.
Все это были глупые, гаденькие пустяки, не стоящие внимания.
А Гришка между тем всегда смотрел только на нее, не отрываясь, не отвлекаясь на других, даже на самых хорошеньких.
Никита после института работал спецкором в крупном молодежном журнале и не вылезал из командировок. Его долго не было, а Гришка заходил почти каждый день, появлялся иногда без звонка, спрашивал, что она сегодня ела, набивал ее холодильник продуктами, заранее знал, что кончаются спички, сахар, соль, относил в починку ее сапоги, из-под земли доставал ее любимые французские духи, причем не ко дню рождения, а просто так, потому что бутылочка уже пустая. И все это молча, словно так и нужно, и вовсе не трудно, и ничегошеньки не надо взамен.
А в самом деле, что ему было надо? Ведь не квартира, не московская прописка. Он все это уже имел. Со стороны это было похоже на банальный любовный треугольник, но Нике и Никите все никак не приходило в голову посмотреть со стороны. Никита, как на зло, был совершенно неревнив и жутко, по-детски, доверчив. Он верил Нике, верил Гришке. Ревность была для него категорией абстрактной и комичной.
Ника успела потихоньку привыкнуть к дружескому Гришкиному вниманию. Ведь не могло быть речи ни о какой любви с этим провинциальным партийным молчуном.
– Гришка, почему ты не женишься? – спросила она однажды.
– Тебя жду, – ответил он.
Она усмехнулась, уверенная, что он пошутил.
Но все чаще, оставаясь с ним наедине, она чувствовала некоторое напряжение. Все длинней и многозначительней становились паузы в разговорах, все настойчивей он ловил ее ускользающий взгляд, а однажды поймал ее руку, стал быстро, жадно целовать пальцы, и лицо его при этом было таким, что лучше бы она не видела… Никогда, ни разу у Никиты не было такого лица.
Вокруг Ракитина продолжали виться стайками барышни, любительницы поэзии. Ко всему прочему, он был еще и красив, и обаятелен, и удивительно остроумен. Успех его рос, и уже иногда шелестели страшно знакомые слова: гений и трагедия художника.
– Ракитин все еще с этой своей докторшей? – случайно услышала она однажды на поэтическом вечере в Доме архитектора. – С ума сойти! Ракитин – и какая-то врачиха со «Скорой помощи»! Они там все та-акие тупые… Вот недавно мне пришлось вызвать «Скорую», и приехала какая-то ужасная тетка… Знаешь, это вечная трагедия художника, рядом со всеми великими поэтами почему-то всегда оказывались тупые, пошлые женщины.
– Да, не говори, – покачала головой вторая барышня. – Ну что может врачиха со «Скорой» понимать в поэзии? Он ведь гений, а она кто такая? Пошлая мещаночка.
Барышни за соседним столиком не сочли нужным оглядеться по сторонам.
Никита выступал на этом вечере, много и с большим успехом. Во время антракта он остался за кулисами, а Ника сидела в буфете. Разумеется, с Гришкой.
И когда прозвучал рядом диалог невнимательных барышень, Гришкина теплая ладонь ласково, спокойно накрыла Никины ледяные пальцы. Он не сказал ни слова, он просто смотрел на нее не отрываясь и нежно, бережно гладил ее руку.
Но и это тоже было пока пустяками. Ника не забывала отделять зерна от плевел.
После окончания института она работала на «Скорой», постоянно сталкивалась с болью, грязью, скотской жестокостью. Иногда после суточного дежурства ей хотелось уткнуться в чье-то теплое надежное плечо и побыть немного маленькой, слабенькой, защищенной от холодного злого мира. Но Никиты рядом не оказывалось, или он писал, закрывшись в комнате, а Гришкино теплое плечо всегда было к ее услугам.
И вот однажды, впервые в жизни, между ею и Никитой произошла жесточайшая ссора. Даже сейчас, через многие годы, не хотела Ника вспоминать, как и почему они с Никитой расстались. Оба были не правы, и формальный повод оказался настолько грязным, что не давал возможности спокойно все выяснить, обсудить. Говорить об этом было все равно что ступать босой ногой в дерьмо.
Ника ушла, не сказав ни слова. Никита не счел нужным оправдываться. Разумеется, рядом с Никой тут же оказался Гришка, как рояль из старого анекдота, который случайно стоял в кустах.
– Мало тебе творческих метаний твоих родителей? У тебя ведь не было детства. И молодости не будет. Хватит с тебя гениев, – говорил разумный Гришаня, вытирая ей слезы. – Ты навсегда останешься бесплатным приложением к его таланту, к его славе. Ты станешь частью его кухни, в прямом и переносном смысле. Ты будешь его кормить, обстирывать, таскать тяжелые сумки. Твои чувства, мысли, твои привычки он будет наблюдать и переносить на бумагу. Ему все равно, кто рядом. Он живет только для себя, для своего творчества. Для него люди всего лишь потенциальные персонажи либо слушатели. Ты будешь виновата в его творческих кризисах, когда кризис сменится вдохновенной работой, ты будешь мешать ему творить. А потом ему понадобится новый объект для художественных наблюдений.
Гришка впервые так разговорился. Ника слушала и не верила, проклинала себя, что слушает, и злилась на Никиту. Ужас был в том, что все эти слова она могла бы сказать сама себе, но не решалась. Гришка просто и ясно формулировал все ее подсознательные страхи и накопившиеся обиды.
