Когда наконец виновный приперт к стене и охвачен паническим страхом перед последствиями, признания одно гнуснее другого сыплются как из рога изобилия.
— Но ведь невозможно, согласитесь, чтобы наша семья была публично опозорена! Надо найти какой-то выход!
И выход, к сожалению, иногда находится.
Иной господин, которому надлежало бы прямиком из моего кабинета проследовать в камеру Санте, исчезает на время, потому что определенному нажиму не в силах противостоять полицейский инспектор и даже комиссар.
«Неужели вам не бывает противно?»
Нет, мне не было противно, когда полицейским инспектором по надзору за гостиницами я днем и ночью лазил по этажам грязных, перенаселенных меблирашек, где за каждой дверью скрывались невзгоды и драмы.
Не было мне противно и когда я сталкивался с профессиональными преступниками, которые прошли через мои руки.
Они вели игру и проиграли. Почти все старались держаться с достоинством, а иные после вынесения приговора просили навестить их в тюрьме, где мы дружески беседовали.
Я мог бы даже назвать тех, кто просил меня присутствовать при казни и дарил мне последний взгляд.
— Я буду молодцом, вот увидите!
И они старались, как могли. Правда, не всегда успешно. Я уносил в кармане последние письма, обещав передать их по назначению с припиской от себя.
Дома жене достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как прошел мой день.
Когда же дело касалось тех, о ком мне больше не хочется говорить, она тоже догадывалась о причине моего скверного настроения по тому, как я садился к столу, как брал тарелку, и никогда ни о чем не спрашивала.
А это лучшее доказательство, что она не была предназначена для дорожного ведомства.
Глава 7,
в которой рассказывается об утре, праздничном, как звуки кавалерийских фанфар, и о молодом человеке, уже не слишком тощем, но еще не слишком толстом
Сейчас я явственно помню свет утреннего солнца в тот день. Стоял март. Весна наступила рано. Я уже привык ходить пешком, если только была такая возможность, от бульвара Ришар-Ленуар на набережную Орфевр.
Мне предстояла работа с картотекой бригады по надзору за гостиницами в помещении Дворца правосудия, в одном из самых темных кабинетов нижнего этажа, и я оставил приоткрытой низенькую дверцу, ведущую во двор.
Я старался держаться поближе к этой двери. Помню, что половину двора заливало солнце, другая была в тени, как и кого-то ожидавшая тюремная карета. Две лошади, запряженные в карету, время от времени били копытами по камням, на которых дымился на свежем ветру золотистый навоз.
Сам не знаю почему, двор напоминал мне школьные переменки в такие же весенние дни, когда воздух вдруг обретает запах и кожа после беготни по двору тоже пахнет весной.
В кабинете, кроме меня, никого не было. Зазвонил телефон.
— Передайте, пожалуйста, Мегрэ, что его вызывает шеф.
Говорил старик курьер, проработавший во Дворце правосудия чуть ли не пятьдесят лет.
— Это я.
— Тогда поднимитесь.
Даже всегда пыльная главная лестница приобрела праздничный вид из-за косых солнечных лучей, которые хлынули на нее из окон, как через церковные витражи. Утренняя оперативка только что окончилась. Два комиссара с папками под мышкой продолжали разговор, стоя у двери шефа.
А в кабинете еще держался запах трубочного табака и сигарет. Окно за спиной Ксавье Гишара было распахнуто настежь, и в седых шелковистых волосах шефа вспыхивали солнечные блики.
Руки он мне не протянул. Он почти ни с кем не здоровался за руку. Однако мы с ним уже давно сдружились, или, точнее, мы с женой считали за честь его расположение к нам.
Первый раз он пригласил меня одного к себе, на бульвар Сен-Жермен. Большой новый дом, в котором он живет, стоит не в том конце бульвара, где селятся богачи и снобы, а в другом, рядом с площадью Мобер, среди доживающих свой век зданий и убогих гостиниц. Затем я был у него еще раз, уже с женой. Они сразу поладили друг с другом.
Он очень хорошо относился и к ней и ко мне, но часто, сам того не ведая, причинял нам огорчения.
В начале знакомства, едва завидев Луизу, он принимался разглядывать ее фигуру с подчеркнутым вниманием, но, поскольку мы делали вид, будто ничего не понимаем, замечал, покашливая:
— Помните, я хочу быть крестным. Не заставляйте меня слишком долго ждать.
Шли годы. Он, очевидно, не догадывался об истинной причине и однажды, сообщая мне о первой прибавке к жалованью, сказал:
— Может быть, это позволит вам наконец подарить мне крестника.
Он так и не понял, почему мы краснеем, почему жена опускает глаза, а я тихонько глажу ей руку.
В то утро в ярком свете весеннего дня лицо начальника казалось очень серьезным. Он не предложил мне сесть, и я почувствовал себя неловко под пристальным взглядом, которым он осматривал меня с головы до ног, как капрал осматривает новобранца.
— А знаете, Мегрэ, ведь вы толстеете!
Мне было тридцать лет. От прежней худобы не осталось и следа, плечи расширились, грудь раздалась, но толстым меня еще никак нельзя было назвать, хотя перемены в моей внешности были уже заметны. Наверное, в те дни я выглядел этаким румяным пузырем. Меня самого это неприятно удивляло, когда я проходил мимо витрин и бросал беспокойный взгляд на свое отражение.
Увы, толстел я неравномерно, и ни один костюм не сидел на мне как следует.
— Да, кажется, я и впрямь толстею.
Я едва не начал извиняться, не сообразив, что шеф по своему обыкновению шутит.
— Переведу-ка я вас в другую бригаду, так будет, пожалуй, лучше.
Оставалось две бригады, где я еще не служил, — по надзору за игорными домами и финансовая бригада, мысль о которой меня страшила, как экзамен по тригонометрии в конце учебного года, как воспоминание о ночном кошмаре.
— Вам сколько лет?
— Тридцать.
— Прекрасный возраст! Отлично! Молодой Лесюер сменит вас в надзоре за гостиницами, а вы с сегодняшнего дня поступите в распоряжение комиссара Гийома.
Он произнес эти слова небрежной скороговоркой, словно речь шла о сущем пустяке, хорошо понимая, что у меня сердце так и прыгает от радости, а в ушах гремят победные фанфары.
Так в это прекрасное утро, будто нарочно выбранное для такого случая, — возможно, Гишар и впрямь его выбрал, — сбылась мечта моей жизни.
Я наконец поступил в особую бригаду.
Четверть часа спустя я перетащил наверх свой старый рабочий пиджак, кусок мыла, полотенце, карандаши и кое-какие бумаги.
Человек пять-шесть занимали просторную комнату, предназначенную для инспектора бригады по расследованию убийств, и комиссар Гийом, прежде чем вызвать меня к себе, дал мне расположиться, как новичку в классе.
— Обмоем это дело?
Я не стал отказываться. В полдень, сияя от гордости, я привел своих новых сотрудников в пивную «У дофины».
Они частенько там бывали и прежде, и я, сидевший тогда за другим столиком с прежними моими товарищами, смотрел на людей Гийома с уважением и не без зависти, как смотрят в лицее на старшеклассников, которые ростом уже догнали учителей и держатся с ними на равной ноге.
Сравнение оказалось удачным, так как с нами был сам Гийом, а вскоре присоединился и комиссар общего архива.
— Что будете пить? — спросил я.
Мы-то в нашем уголке обычно выпивали по полкружки пива, изредка аперитив. Но за этим столиком, разумеется, пили что-то другое.
Кто-то сказал:
— Кюрасо с мандариновым.
— Всем?
Никто не возразил, и я заказал уж не знаю сколько рюмок этого кюрасо. Я его пил впервые. Опьяненный победой, я нашел его совсем слабым.
— Еще по одной?
Разве это не случай проявить широту натуры? Выпили по третьей, выпили и по четвертой. Потом мой новый шеф тоже захотел угостить нас.
Весенний свет заливал город. По улицам струились потоки солнца. Женщины в светлых платьях были восхитительны. Я пробирался сквозь толпу прохожих, поглядывал на себя в витрины и уже не казался себе таким толстым.
Я бежал. Летел. Ликовал. С первой ступени лестницы я начал речь, заготовленную для жены. А взлетев на последнюю, растянулся во весь рост. Не успел я встать, как наша дверь открылась, — видно, Луиза уже беспокоилась, что меня так долго не было.
— Очень ушибся?
Смешно, но именно в ту минуту, когда я поднялся на ноги, я почувствовал, что совершенно пьян, и очень этому удивился. Лестница вращалась вокруг меня. Фигура жены расплывалась. У нее было по крайней мере два рта и не то три, не то четыре глаза.
Хотите верьте, хотите нет, но со мной это случилось впервые, и мне было так стыдно, что я боялся взглянуть на жену. С виноватым видом я прошмыгнул в квартиру, и все победные речи, приготовленные заранее, вылетели у меня из головы.
— Кажется… Кажется, я немного выпил…
