Ознакомительная версия.
По тому, как запрыгала машина, Бурдашов догадался, что они свернули с асфальта и едут по грунтовке, изрядно подмоченной дождем. Решив, что слишком далеко заехать просто не было времени, Бурдашов предположил, что они находятся где-нибудь в районе Битцевского лесопарка. Он и в хорошую погоду не был любителем природы, а уж такая несвоевременная прогулка ничего, кроме самых мрачных предчувствий, в нем не вызывала.
Неожиданно его машина будто взбрыкнула. Бурдашова подбросило на сиденье, а шея его, зажатая в замок крепким локтем, едва не переломилась пополам и отреагировала обжигающей болью, пронзившей тело от затылка до поясницы. Снаружи послышался характерный треск сминаемых кустов, скрежет веток о днище, а потом все вдруг стихло, и машина остановилась.
Бурдашов, надеявшийся на некоторое облегчение своего положения, был страшно разочарован. Сидевший рядом человек даже не шелохнулся. Лишь когда водитель перебрался на заднее сиденье, Бурдашову бесцеремонно запрокинули голову и сноровисто залепили глаза липким непрозрачным скотчем. Он так ничего и не успел увидеть. Зато прикосновение к лицу чужих грубых пальцев вызвало острое чувство отвращения, несмотря на то что пальцы эти, как ощутил Бурдашов, были в тонких резиновых перчатках. Запах, исходящий от резины, наводил на мысль о неприятных вещах – о хирургии, окровавленных салфетках, остро отточенных скальпелях и секционных столах.
Бурдашову невольно захотелось протестовать, кричать от ужаса, но реализовать это желание не удалось, потому что рот ему залепили тоже. Значит, говорить не придется, сообразил он, подавляя в себе приступ предательского страха, – только слушать.
Но он снова ошибся – никто не собирался ничего ему говорить. Вообще-то это был плохой признак. Бурдашову приходилось попадать в переделки – набираясь жизненного опыта, бывал он крепко бит, и в автокатастрофу угодил дважды, и машину у него взрывали, и у него была возможность убедиться, что чем меньше слов, тем энергичнее действие. Поэтому настроение сейчас у него было далеко не радужное.
Затем произошло, на взгляд Бурдашова, нечто странное. Его, ослепшего и онемевшего, грубо раздели, не побрезговав даже туфлями и носками, и выволокли на свежий воздух. Стоя в одних трусах под проливным дождем, Бурдашов лишь по слуху мог догадаться, что один из носителей резиновых перчаток роется в его автомобиле. Второй терпеливо мок рядом под дождем, предупреждая любую попытку со стороны журналиста вернуть себе свободу.
Странным было то, что эти люди, несомненно, что-то искали. Это было бы естественно, если бы встреча состоялась и Бурдашов получил в свои руки некий носитель информации. Но ведь ничего подобного не случилось, и не было смысла затевать спектакль. Для профессионалов такое поведение было, мягко говоря, не слишком обычным. Журналист мог предположить только одно – спецслужбы в данном случае лопухнулись, упустили объект, когда он шел на встречу, а теперь обыскивают его, Бурдашова, просто для очистки совести.
Конечно, все делалось как-то торопливо, грубо, совсем без изящества, словно действовали банальные налетчики, гопники, но в этом тоже мог быть некий расчет. Бурдашов решил, что ему будет о чем подумать, если, конечно, удастся дожить хотя бы до обеда. В этом он совсем не был уверен до той самой минуты, когда его, замерзшего и мокрого, затолкали на заднее сиденье «десятки», предварительно связав за спиной руки все тем же проклятым скотчем.
Но через некоторое время, придя в себя и убедившись, что давно уже ничего не слышит, кроме равномерного шума дождя, Бурдашов с облегчением понял, что его наконец оставили в покое и больше ему ничего не грозит, кроме перспективы подхватить воспаление легких. Для неподвижного лежания в одних трусах было чересчур прохладно.
Он и не стал лежать. Не без некоторого труда сполз с сиденья, босыми ногами нащупал сырую, прибитую ливнем траву. Липкая повязка на глазах при сильно задранной голове позволяла видеть узкую полоску земли под ногами. Сообразив это, Бурдашов медленно побрел прочь от машины, надеясь встретить кого-нибудь, кто поможет ему освободить руки. Собственный жалкий вид его нисколько не смущал – в мыслях он уже готовил новый сенсационный репортаж, в котором фигура униженного журналиста в трусах должна стать центральной и почти героической. И, пожалуй, он продаст этот репортаж на радио «Свобода» – так будет надежнее в целях дальнейшей безопасности.
Каждому ребенку известно, что милиция работает не покладая рук, в любую погоду, днем и ночью, забывая о пище и сне. И все-таки, когда начальство с генеральскими погонами вызывает тебя на ковер после восьми вечера, причем срочно и в крайне официальной форме, это не может не настораживать. Такое случается не так уж часто.
Полковника Гурова это тоже насторожило, хотя с начальником главка его связывали не только служебные, но и давние дружеские отношения. Генерал-лейтенант Орлов пробивался к служебным высотам не за счет интриг и влиятельных родственников, а тернистым путем оперуполномоченного, начав с самых низов. Наверное, поэтому он не растерял способности видеть в подчиненном прежде всего человека и был способен прощать мелкие слабости и даже некоторое своеволие, понимая, что безвольный опер – это уже профнепригодность.
Однако сейчас в голосе генерала не было даже намека на дружелюбие, и это выглядело странно. Как и то, что по телефону он позвонил сам, а не поручил сделать это секретарше. Опуская трубку на рычаг, Гуров задумчиво посмотрел на Крячко, с которым делил кабинет, и сказал:
– Как старый сыскарь, с уверенностью высказываю предположение, что в нашей богадельне произошло что-то из ряда вон выходящее. А я-то, старый дурак, уже мысленно лыжи до хаты навострил! Зарекалась ворона дерьмо клевать…
Полковник Крячко, небрежно одетый крепыш с простоватой веселой физиономией, сочувственно вздохнул и спросил:
– Его превосходительство вызывают? Обоих? Обидно – я ведь нынче не во фраке…
– День, когда ты будешь во фраке, в календарях отметят красным, помяни мое слово! – усмехнулся Гуров. – Но сейчас можешь расслабиться. Велено явиться без сопровождающих.
– Тогда это действительно из рук вон! – уважительно заметил Крячко. – Да ведь ты без меня пропадешь. Дай хоть перекрещу тебя, сыне!.. – Он дурашливо начертил в воздухе что-то отдаленно напоминающее крест.
– Постараюсь не пропасть, – серьезно сказал Гуров. – Но как сыскарь со стажем выскажу предположение, что впереди у меня большая драма на семейном фронте. Ты же знаешь, Мария завтра улетает в Париж на гастроли. А я имел неосторожность обещать, что сам отвезу ее в аэропорт и лично поцелую на прощание.
– Да, кажется, над этой идиллической картинкой повисает большой знак вопроса! – согласно кивнул Крячко. – Но не беда. Если что, я тоже могу отвезти Марию в аэропорт. А уж поцеловать… – он мечтательно зажмурил глаза.
– Остынь, – добродушно сказал Гуров и вышел из комнаты.
То, что матерый мент Гуров был женат на красавице Марии Строевой, ведущей актрисе одного из лучших московских театров, задевало многих. Реакция на этот факт была самой разнообразной – от презрительного недоумения недоброжелателей до шуточек в духе Станислава Крячко. Гурова это мало трогало – его отношения с женой далеко не всегда были простыми, но главное, они по-настоящему любили друг друга. Все прочее же отлично укладывалось в классическую восточную схему – собаки лают, а караван идет.
Но Гуров точно знал, чего Мария заведомо не потерпит даже от него. Как всякая женщина, она ненавидела, когда нарушают данное слово, и никакие ссылки на служебные и государственные интересы тут не проходили. Если Гуров обещал завтра утром проводить ее в аэропорт, он должен был сделать это, хоть тресни. В противном случае его ждал скандал, блистательно разыгранный фейерверк страстей, беспощадный гнев оскорбленной в своих лучших чувствах женщины, и ничего с этим нельзя было поделать.
Все это Гуров отлично понимал, но он также понимал, что, если в главке действительно произошло что-то серьезное, ему от этого не уклониться. Да он и сам ни при каких условиях не стал бы уклоняться от серьезного дела. Даже ввиду семейного катаклизма. Оставалось надеяться, что все его предположения не более чем ложная тревога и генерал вызывает его просто поговорить – например, о погоде.
Представив в уме такую нелепую возможность, Гуров не смог удержаться от улыбки. Пока он еще мог себе это позволить. Но в приемной неизменная секретарша генерала, Верочка, встретила Гурова сочувственным взглядом и виновато указала на дверь кабинета. Она тоже явно чувствовала что-то неладное.
Гуров успел заметить, что в приемной томятся двое мужчин – один в штатском, а другой в форме капитана милиции. Лицо милиционера выражало полное смятение и одновременно почтительное любопытство – и на Верочку, и на Гурова он смотрел с одинаковым подобострастием и восторгом. Впервые попал в коридоры власти, подумал про себя Гуров, никак не освоится. Спутник капитана выглядел замкнутым и ко всему равнодушным. Лицо его показалось Гурову смутно знакомым, но он не стал вспоминать, кто это, а сразу прошел в кабинет генерала.
Ознакомительная версия.
