– Песок со стройки рассыпан по всей улице. Стройка законсервирована, там нет даже сторожа. Что касается мужчины, Владимир Николаевич, то он, судя по следу, вошел в дом спокойно, постоял в прихожей на пороге комнаты профессора, а вот обратно почти бежал.
– Значит, магнитофонную ленту он взять не мог?
– Исключено. Сюда он не входил.
– Пробовали использовать собаку?
– Да, след взяла, но в ста метрах от дороги потеряла. – Логвинов кивнул куда-то в сторону, где, как он полагал, находилась дорога. – Видели телефонную будку у конечной остановки автобуса? Так вот, след тянется туда. Потом пропадает у кромки асфальта. Скорее всего мужчина сел в машину.
– Есть след протектора?
Инспектор кивнул.
Я подошел к высокому, во всю стену стеллажу. К нему был приставлен стул. Кто-то становился на него, чтобы дотянуться до верхней полки. Это не вызывало сомнений: на полке не хватало нескольких томов. Значит, продолжил я свою мысль, «кто-то» для устойчивости держался рукой за книги, потом ненадолго потерял равновесие, и они посыпались вниз.
– Книги валялись на полу? – спросил я, не сомневаясь в том, что услышу в ответ, но Логвинов снова меня удивил.
– Не только книги, – ответил он. – Есть еще картонная коробка, а в ней несколько двадцатипятирублевых купюр. – По тону его голоса я понял, что и это еще не все. Костя взял с подоконника том в зеленом переплете. – Посмотрите, это из собрания сочинений Бальзака. Тоже валялась на полу. Раскрыта на четыреста восемьдесят восьмой странице.
Чуть выше заголовка «Настойчивость любви» я увидел отпечаток обуви. След не очень отчетливый, но разобрать можно: женский каблук, ступня, размер приблизительно тридцать шестой.
Логвинов ткнул пальцем в страницу.
– Песчинки те же, что и на следах в прихожей.
Автоматически, сама собой возникла первая, самая туманная и, как все первые, самая уязвимая версия: в доме побывали двое – мужчина и женщина, сообщники. Он стоял на пороге, а она вошла в комнату, влезла на стул, вытащила с полки коробку, из нее деньги (почему не все?), взяла магнитофонную кассету (зачем?) и...
«Стоп, не увлекайся, – осадил я себя. – Ты еще ничего не знаешь о причине смерти профессора».
3
Спустя полчаса мы стояли на приступках веранды и ждали.
Сначала из дома вышли санитары с носилками. Из-под края одеяла, прикрывавшего тело Вышемирского, была видна часть его мертвенно-белого лба и прядь вьющихся седых волос.
Следом за санитарами вышел эксперт.
– Вот, руки вытереть нечем, – пожаловался он и кончиками мокрых пальцев вытащил из кармана платок. – Сентябрь, а такая жара. Что же дальше будет?
– Будет еще жарче, – угрюмо пообещал Логвинов.
Его состояние нетрудно было понять. Оставаться невозмутимым при виде оборванной до срока жизни всегда трудно, привыкнуть к этому, даже если тебе чаще, чем другим, приходится сталкиваться со смертью, невозможно.
Мы помолчали.
– Возбуждаете дело? – спросил эксперт, обращаясь к Волобуеву.
– От вас зависит, – коротко ответил он.
– Разве? – притворно удивился эксперт. Ему, наверное, льстило, что сейчас действительно многое зависело от него. – Что ж, кое-что я могу сказать до вскрытия. – Он долго засовывал платок в карман, будто испытывая наше терпение (а может быть, так оно и было), потом продолжил: – Смерть наступила около трех часов назад. Выходит, – он посмотрел на часы, – приблизительно в семнадцать. Что касается причин, то пока у меня нет никаких оснований предполагать насильственный характер смерти. Профессор был сердечником. Надеюсь, вы видели набор лекарств на тумбочке около дивана?
Мы с Волобуевым переглянулись, и я догадался, о чем он подумал. Если исключается убийство, остаются только подозрения на кражу, следовательно, представителю прокуратуры тут больше делать нечего: раскрытие хищений – забота милиции, то есть скорее моя, чем его. Волобуев ждал ответа.
– Корвалол, нитроглицерин, – начал перечислять я, и он все понял.
– Короче, полный набор, – на этот раз эксперт обращался ко мне. – Внешних повреждений я не обнаружил. Посторонних запахов – тоже.
Этот человек, помимо прочих, обладал еще одним, неоценимым, на мой взгляд, качеством: он редко ошибался. И все же Волобуев переспросил:
– Значит, сердечный приступ?
– Такой вывод напрашивается сам собой.
– А поза трупа, она не кажется вам подозрительной?
– Поза как раз самая характерная. – Эксперт промокнул вспотевший лоб. – Левая рука прижата к груди, рот широко открыт. Ему не хватало воздуха. Тело сползло с кресла, еще немного, и он выпал бы из него. Типичная для инфаркта картина: приступ сильных болей, удушье, ощущение страха. Я думаю – сердце.
Он наклонился, поднял с земли яблоко и, предварительно вытерев, надкусил его.
– А как объяснить, что он не воспользовался лекарствами? – спросил я.
– Рукой ему было не дотянуться, приступ сковал движения, к тому же инфаркт, если он не первый, случается, приводит к мгновенной смерти. – Он не удержался и повторил: – Очень похоже на несчастный случай.
– Очень, – согласился я. – Вот вы сказали, что смерть наступила в пять вечера. Дождь начался примерно в то же время. А в прихожей на линолеуме грязь и следы мужской обуви. Есть следы и в комнате. Кто-то входил в дом, шарил по полкам, унес кассету...
– Да, подумать есть над чем. – Эксперт не без любопытства посмотрел на меня. – Будете возбуждать дело?
– Раз есть над чем подумать...
– Как знаете, как знаете. – Он кивнул на прощание и пошел к микроавтобусу.
4
С Волобуевым мы попрощались у калитки. Я и сержант какое-то время смотрели ему вслед. Саня рванул с места так, что из-под колес машины веером разлетелась грязь. Через минуту «Волга», как майский жучок, уже карабкалась по наклонной стороне виадука к шоссе.
Я прикидывал, сколько времени понадобится Логвинову, чтобы съездить на художественный комбинат и привезти домой сына профессора. Выходило минут двадцать пять – тридцать. Не так уж много. Следовало поторопиться, с появлением здесь Вышемирского-младшего возникнут дополнительные трудности: у него горе, ему будет не до милиции. Помочь нам он вряд ли сможет, да и доступ в дом будет усложнен – беспокоить человека в его положении не совсем удобно.
Я прошелся по заросшей сорняками тропинке, заглянул за угол. Сюда выходили окна из комнаты Юрия и из кухни. С этой стороны сад огораживала глухая, с потеками сырости стена. Уцепившись за ее край, я с трудом подтянулся на руках. Вес у меня приличный, поэтому продержаться достаточно долго не удалось. Я сорвался, но за секунду до этого все же успел увидеть по ту сторону стены нашего понятого Корякина. Он не делал ничего подозрительного, – просто стоял у своего крохотного нарядного домишка и смотрел мне в лицо.
«Любопытно, – думал я, возвращаясь к веранде, – в саду нет ни одной ромашки, а в вазе их целый букет».
Коробка с деньгами, след в прихожей, след на раскрытой книге, цветы в вазе. Связи между этими деталями я не видел. Они могли оказаться важными, а могли ничего не значить. Ровным счетом ничего!
В прихожей было темно. Переносную лампу успели выключить и унести. Дом стал похож на театральную декорацию после того, как спектакль закончился и актеры разошлись по своим уборным. А вот на кого был похож я на этой пустой сцене, – сказать трудно. Разве что на сыщика из заурядного детективного романа.
Матовый плафон, оставшийся гореть под потолком, не рассеивал, а скорее сгущал прохладную полутьму в прихожей. Мне пришлось опуститься на корточки, чтобы рассмотреть на линолеуме очерченный мелом потек грязи. Это был след остроносых мужских туфель. Если бы в данном случае были применимы законы логики, рядом с мужскими находился бы отпечаток женской обуви тридцать шестого размера. Он отсутствовал, и это, как говорится, наводило на размышления. Мои мысли были встречены гробовым молчанием как галерки, так и партера. Впрочем, кое-какие звуки я услышал, – с улицы доносились возбужденные голоса. Может быть, вернулся Логвинов? Для него, пожалуй, рановато. Я вышел на веранду.
– Товарищ Скаргин, – крикнул мне сержант, дежуривший у калитки, – тут гражданин просит пропустить. Я говорю, что нельзя, а он настаивает.
Мужчина, стоявший у забора, замахал черным зонтиком, подавая мне какие-то знаки.
– Пропустите, – распорядился я.
Милиционер приоткрыл калитку. Мужчина ворвался во двор и вприпрыжку пустился по гравийной дорожке к дому. Не доходя нескольких метров до веранды, он споткнулся и только чудом удержался на ногах.
– Извините, – тяжело дыша, сказал он. – Извините. Я очень спешил. Моя фамилия Черпаков. Я работаю на кафедре, которой заведует Вышемирский.
Он выпалил это разом, на одном дыхании и осекся. Его слегка увеличенные стеклами очков глаза выдавали волнение.
