Москва, 2006
Пока шли от платной стоянки к зданию аэропорта, Сонины кроссовки пропитались слякотью и затвердели. Соне казалось, что на ногах у неё ледяные колодки. В зале прилетов Нолик нашёл свободный стол в кафе, усадил Соню, сам отправился к справочной, поскольку рейса из Сиднея на табло не было. Соня заказала чай и бутерброды. На соседнем стуле валялся тонкий глянцевый журнал. Соня принялась листать его и тут же наткнулась на жирный рекламный заголовок:
«Омоложение! Использование новейших биоэлектронных технологий. Гибкая система скидок. Быстро, безболезненно, недорого. Гарантия три года».
Далее следовал короткий наукообразный текст о консервированных эмбрионах, вытяжке из половых желез орангутанга, моментальном разглаживании морщин и глобальном оволосении головы. Под текстом сияли улыбками две красивые женщины. «Угадайте, сколько мне лет?» — спрашивала блондинка. «Главный мой капитал — красота, но нет в мире банка, в котором можно хранить эту валюту», — признавалась брюнетка.
Прибежал возбуждённый Нолик, сказал, что самолёт из Сиднея сел двадцать минут назад. Тут же у Сони зазвонил мобильный.
— Не волнуйся, я жду багаж. Если сидишь в кафе, допей и съешь всё, что заказала, — услышала она спокойный низкий мамин голос.
Глаза защипало, губы задрожали. Соня вдруг почувствовала себя совсем маленькой, как будто она стоит у забора на даче в детском санатории, вжав лицо между досками, и ещё не видит, но уже точно знает, что родители приехали забрать её домой.
— Мама, мамочка моя, как же я по тебе соскучилась!
— Ого, я не ослышалась? — хохотнула мама в трубку. — Ты ли это, Софи, моя строгая учёная дочь?
Вера Сергеевна похудела и выглядела отлично. Даже многочасовой перелёт никак на неё не подействовал. Пахло от неё какими-то новыми духами с оттенком полыни. Высокий ворот синего свитера оттенял голубые глаза, узкие, как будто слегка прищуренные в полуулыбке.
— Я выспалась в самолёте, но съесть там ничего не смогла, кухня на австралийских авиалиниях отвратительная, просто умираю с голода. Холодильник у тебя, разумеется, пустой. Предлагаю заехать куда-нибудь поужинать.
— Мама, уже ночь, — напомнила Соня.
— Ничего, в Москве можно найти открытый ресторан в любое время суток.
— Почему пустой холодильник? — обиженно встрял Нолик. — Я вытащил Софи в супермаркет, мы все купили к вашему приезду.
— Ты моя умница! — Вера Сергеевна чмокнула Нолика в щёку. — Если бы ты ещё и проследил, чтобы Софи надела сапоги, а не кроссовки, тебе бы цены не было.
— Вера Сергеевна, сапог у неё нет, и дублёнки нет. Я не виноват, что она такая.
— Хочешь сказать, я виновата? Ладно, завтра же пойдём по магазинам, приоденем мою девочку. — Мама взъерошила Соне волосы. — Скажи, какой дрянью ты моешь голову? И что за странная причёска?
— Мама, ты же знаешь, у меня они с детства стоят дыбом и торчат во все стороны, как у дикобраза.
— Просто иногда надо причёсываться. Только не говори, что тебе некогда или безразлично.
— Я вообще лучше помолчу, — вздохнула Соня.
Она отправилась одна к стоянке, чтобы подогнать машину. Восторг по поводу маминого прилёта слишком быстро сменился прежней тоской. Мама вела себя так, словно ничего не произошло. Ни слова о папе. Табу. Мама всегда была категорической оптимисткой и от других требовала постоянной бодрости. Плохое настроение, болезнь, даже простую усталость она воспринимала, как личное оскорбление. Соню с детства преследовал вопрос: «Что у тебя с лицом? Ты чем-то недовольна?»
«Да, мамочка. Я недовольна. Папа умер, и я не могу улыбаться до ушей. Прости меня».
Конечно, Соня не сказала этого. Когда загрузились в машину и выехали на трассу, она гордо сообщила:
— Можешь меня поздравить. Мне предложили интересную работу. Наверное, я скоро уеду в Германию на год.
— В Германию? — Мамин голос прозвучал как-то странно. — Почему именно туда?
Соня стала рассказывать о проекте, о «Биологии завтра». Нолик иногда встревал со своими комментариями. Мама слушала молча. Соня не видела её лица, смотрела на дорогу, но вдруг почувствовала, как сильно мама напряглась. Напряжение нарастало и наконец заставило замолчать Соню.
— Вера Сергеевна, вы что, не рады за Софи? — удивлённо спросил Нолик.
Мама ничего не ответила, продолжала молчать, смотрела в окно. Когда какой-то «жигулёнок» слишком резко затормозил перед ними, она вдруг принялась преувеличенно возмущаться безобразиями на московских дорогах, рассказывать о дорогах в Сиднее, и так до тех пор, пока Нолика не завезли к нему домой на Войковскую и не остались вдвоём в машине. Только тогда она произнесла:
— Отец звонил мне совсем недавно, когда вернулся из Германии. Просил прилететь как можно скорее. Сказал, что ему необходимо обсудить со мной нечто важное. Ни по телефону, ни в письме об этом говорить нельзя. Я сразу заказала билет на рейс, которым вот сейчас прилетела. Раньше я никак не могла, меня бы просто уволили. Господи, если бы я знала! А потом, когда всё произошло и ты позвонила, я уже не могла обменять билет, вылететь раньше. Так получилось. Пока я говорила с тобой, у меня закружилась голова. Я упала у себя в кабинете, рассекла висок об угол стола. Было сотрясение мозга. Вот тут, под волосами, шрам. Пришлось изменить причёску, но врач сказал, потом ничего не останется.
Машина стояла на светофоре. В ярком фонарном свете Соня увидела шов на мамином виске.
— Противно, правда? — Мама тут же достала зеркало и поправила прядь. — Хорошо, что это не нос, не глаз, не щека.
— Мамочка, почему же ты ничего мне не сказала сразу, по телефону? — отчаянно прошептала Соня. — Ты так быстро прекратила разговор, я подумала, ты чем-то занята и это для тебя важнее папы.
— Спасибо. Ты хорошо обо мне подумала. Ладно, давай забудем. Тебе и так досталось. Когда ты собираешься улетать в Германию?
— Не знаю. Они должны мне позвонить. Хотя, может, и вообще не позвонят. Пропадут. Так ведь уже бывало. Сначала приглашают, обещают, а потом не перезванивают. Обидно, конечно, но я привыкла. Мам, ты не помнишь, когда ты говорила с папой, он ничего не сказал о проблемах с сердцем?
— С сердцем? Нет. Он уверял, что чувствует себя вполне здоровым, только стал быстро уставать. Слабость, голова кружится. Но это ерунда, скоро пройдёт. Дело совсем в другом. Это касается нас всех, и прежде всего тебя.
— Меня?!
— Ну да. Я поэтому сразу и заказала билет. А тебе он ничего не рассказывал?
— Ничего. Только обещал, в тот последний вечер. Обещал, но не успел.
Москва, 1916
Володя и Агапкин вошли в подъезд мрачного доходного дома в Хлебном переулке, поднялись на пятый этаж. Дверь открыла пожилая хмурая горничная, молча приняла у них пальто и исчезла. В квартире пахло восточными благовониями так сильно, что у Агапкина закружилась голова.
— Вы забыли снять калоши, — напомнил Володя, — здесь повсюду ковры.
— Да, простите.
Пол в гостиной действительно покрывал мягкий лиловый ковёр с каким-то замысловатым рисунком. Вместо электричества горело множество свечей. Подсвечники стояли на этажерках, низких столиках, на каминной полке, на полу. Мебель была старинная, тёмного дерева. Стены обиты малиновым шёлком, потолок выкрашен в сумрачный синий цвет и украшен крупными стразами. Задрав голову, Агапкин разглядел созвездие Стрельца и ковш Медведицы. Стразы сверкали и переливались в дрожащем свете свечей.
На низком широком диване полулежала в живописной позе Рената. На ней было что-то красное, кисейное, вроде туники. Пепельные, мелко вьющиеся волосы повязаны алой лентой. Агапкин заметил, что ноги её открыты, босы. Рядом в кресле, свернувшись калачиком, мирно спала черноволосая барышня в коричневом гимназическом платье. На подлокотнике кресла сидел молодой мужчина со светлой жидкой бородкой, длинными волосами и неприятными бараньими глазами навыкате. Он держал толстую, очень старую книгу в потёртом коричневом переплёте и что-то читал оттуда, тихо, монотонно, как будто отчитывал покойника. Агапкин не мог понять, какой это язык. По звучанию он напоминал арабский.
