— Нет, — ответил Видстранд.
— Она так уверенно отвечает, вот так, сразу?
— У вас есть еще вопросы?
— В ваших гостевых книгах отмечается, пользуются ли игроки услугами кедди?
— Нет. Игроки записывают свои имена, и это все. У вас есть еще что-нибудь?
— На данный момент нет, — ответил Йельм, положил трубку и занес имя «Лена Хансон» в свой блокнот.
Еще пригодится.
Версия об одиноком униженном кедди рассеялась так же быстро, как и появилась. Значит, услуги кедди — это скорее редкость, и если игроки вопреки обыкновению пользуются ими, то количество кедди равно количеству гольфистов. И все-таки Йельм подчеркнул имя Лены Хансон. Если данное убийство окажется последним, он еще вернется к этой записи.
— Вот послушай-ка, — сказал Чавес, внимательно изучавший вечернюю газету, которая давно уже перестала выходить по вечерам. — «Без сомнения можно сказать, что речь идет о первых за долгое время регулярных террористических актах в Швеции. Мы не видели ничего подобного даже в пору бесчинств РАФ. Тогда от рук убийц пали Эбба Грён, Норберт Крёхер и, предположительно, Анна-Грета Лейон; теперь этот „убийца грандов“ поставил на конвейер убийства крупных шведских бизнесменов. Возможно, рядом с нами живет самый страшный преступник, когда-либо орудовавший в Швеции. Единственное, что мы знаем, так это то, что полиция находится в растерянности». Они хотят сказать, — добавил Чавес, откладывая газету, — что раз им ничего неизвестно, то и полиция тоже ничего не знает.
— Ты забыл историю с посольством Западной Германии, — сказал Йельм. — Впрочем, ты очень молод, чтобы помнить ее.
Хорхе Чавес поймал его взгляд.
— Пауль, если ты хочешь пихать в это дело старомодные интриги и мешать их с такой же устаревшей манерой расследования, если ты отказываешься признать, что речь идет об утечке денег через глобальные компьютерные сети и о международных убийцах-профессионалах, точно так же нанимаемых через эти сети, то тебе следует больше разузнать об убитых, а не идти на поводу у распространенных шаблонов о бизнесменах. Здесь дело в конкретных людях.
— Очень трогательное выступление, тебе бы в адвокаты податься. А что ты собственно можешь предложить, кроме сетований о непорядочности бизнесменов?
— Ты ничего толком об убитых не знаешь. Сходи к Черстин. Попроси у нее ее записи интервью. Ознакомься.
Чавес повернулся к монитору. С минуту Йельм наблюдал, как он прилежно стучит по клавишам. Перед ним был полицейский нового типа, и впервые Йельм ощутил бездну, разделяющую их; она не имела отношения ни к опыту, ни к разнице в образовании. Это была просто глубокая пропасть между поколениями. Чавес, свободно обращающийся с компьютером, знающий о жизни в других странах, рациональный, не отягощенный предрассудками, идущий в ногу со временем, полный энтузиазма. Если он воплощает собой будущее полиции, то это совсем не плохо. Йельм подумал было, что этим молодым не хватает души и сердца, но тут же сказал себе, что снова мыслит клише. И что его собственный мир, похоже, весь состоит из клише. А как, черт возьми, обстоит дело с его собственными сердцем и душой? Он почувствовал себя старым. Молодой человек напротив него, без сомнения, был лучшим полицейским, чем он. Черноволосый и с испанским именем.
Загляни в свое сердце, Йельм.
Вывести на чистую воду Грундстрёма было одним из пунктов его программы.
Он вышел в коридор и завернул в туалет. Увидел у себя на щеке прыщ. Попытался выдавить его, но гной не вытек, зато кожица лопнула и отслоилась. Он набрал в пригоршни воды и умылся. Затем вернулся в коридор, миновал свой кабинет и подошел к 303. Постучал и ступил внутрь.
Гуннар Нюберг печатал на компьютере. Он напоминал мамонта, которого втиснули в космический корабль. Этот гигант казался на своем месте чужаком.
На Черстин Хольм были наушники, она тоже печатала на маленьком ноутбуке. Остановив диктофон, женщина повернулась к Йельму. Нюберг продолжил печатать — медленно, упрямо, неохотно, но невероятно настойчиво. В этом он весь, отметил про себя Йельм.
— Гости? — изумилась Черстин. — Как неожиданно!
— Что это? — спросил Йельм, указывая на ноутбук.
— А у тебя такого нет? — с удивлением спросила она и заметила, как он помрачнел. Она улыбнулась ему с мягкой иронией. Он никогда не думал, что она может быть красивой.
— Это мой личный, — пояснила Черстин. — С ним дело идет быстрее.
Три секунды он смотрел на нее и любовался: свободно ниспадающее черное платье, взъерошенные каштановые волосы, внимательные темно-карие глаза, очаровательные едва наметившиеся морщинки, ироническая легкая улыбка — прямо-таки хрестоматийная гётеборжанка. Йельм отбросил эти мысли и сказал:
— Я бы хотел послушать записи интервью.
— Что-нибудь конкретное?
— Нет. Я хочу попробовать взглянуть на этих людей другими глазами. Так сказать, отказаться от шаблонов… если получится.
— Может, получится, а может, и нет, — ответила Черстин, показывая на стопку кассет перед собой. — Весьма вероятно, что шаблоны на поверку окажутся правдой.
— А ты сама как думаешь?
— Давай поговорим потом, — ответила она и пододвинула шаткую башню к Йельму.
Кассеты были не подписаны. Йельм наугад выбрал одну и вставил в только что купленный диктофон. Зазвучал голос Черстин:
— Разговор с Вилли Эриксоном, урожденным Вильямом Карлбергером, 630814, третье апреля. Итак, вы сын Нильса-Эмиля и Карлотты Карлбергер?
— Да, хотя фамилия мамы сейчас Эриксон, Карла Эриксон, это ее девичья фамилия.
— И вы тоже взяли себе эту фамилию? И даже официально сменили имя?
— Да.
— А ваш брат остался Карлбергером, Андреасом Карлбергером. В чем тут дело?
— Ну, не знаю. Просто я всегда был ближе к матери.
— Вы докторант социологии в Лундском университете. Вы марксист?
Вилли Эриксон усмехнулся.
— Если бы я им был, вам не пришлось бы спрашивать.
— Между вами и вашим отцом произошел какой-то идеологический конфликт?
— Наверное, можно назвать его идеологическим, хотя с подобными определениями надо быть осторожнее. То, к чему вы клоните — а я хотел бы перейти сразу к делу, — формулируется следующим образом: не было ли ненависти между мной и дражайшим Нильсом-Эмилем? Нет, не было. Никакой ненависти.
— Ни ненависти и ни печали?
— Именно так.
— Расскажите о нем. Каким он был? Классическим капиталистом в терминах социологии?
— Вы весьма элегантно направляете беседу в русло моих профессиональных интересов. Вдруг да разговорюсь. Браво.
— Если вы действительно хотите сразу перейти к делу, лучше помогите мне. Чтобы мы не ходили вокруг да около, теряя время, которого нет ни у кого из нас.
— Если существует понятие «классического капиталиста в терминах социологии», то, я думаю, он был именно таким. У меня было прозаическое детство с жесткой дисциплиной и иногда возникающей на заднем плане фигурой авторитарного отца. Банальная история. Никакой ласки, никаких объятий. Но и никакого видимого насилия. Все вертелось вокруг денег и демонстрации богатства. Андреас, я и мама тоже требовались именно для этой цели, Андреас подходил чуть больше, чем я, я чуть больше мамы. Как отец ни старался, мама оставалась слишком тихой и незаметной, чтобы блистать. И как я ни пытаюсь отыскать в нем какие-то индивидуальные черты, которые помогли бы примириться со всем остальным, я не могу их найти. Простите.
— Это вы меня простите. Но неужели у отца не было каких-то собственных интересов или чего-то, что представляло бы его в ином свете?
— Лет в десять-одиннадцать, когда у нас в доме царил ад перед их разводом, я спросил у отца, что он выпускает на своей фабрике. Он рассмеялся и сказал: «Деньги». Видимо, я надеялся, что за его огромными накоплениями стоит что-то занятное, что могло бы примирить меня с его делами: презервативы, плюшевые мишки, чесалки для спины или ковырялки для носа. Но это был на триста процентов сугубо финансовый концерн. А в деньгах забавного мало.
Йельм остановил запись и промотал немного вперед. Женский голос, потрескивая, сказал:
— Но Куно, ведь он был семьянин.
Йельм отмотал назад, к началу разговора.
— Алло, — раздался вялый мужской голос.
— Мадам Хуммельстранд, s’il vous plait,[19] — попросила Черстин Хольм.
В трубке что-то хрустнуло, и далеко на заднем плане послышался сердитый женский голос: «Touche pas le telephone! Jamais plus! Touche seulement moimeme!»[20] Наконец тот же голос резко сказал в трубку:
— Алло!
— Это Анна-Клара Хуммельстранд, жена Георга Хуммельстранда, директора-распорядителя «Нимко финанс»?
— А кто это говорит?
— Черстин Хольм, Государственная криминальная полиция, Стокгольм. Дело касается убийства Куно Даггфельдта и Бернарда Странд-Юлена.
