— Молчи. Терпи. Кричать нельзя, — монотонно повторяла Рената.
Вошёл Сысоев, принёс две лампы. Зина сдавленно замычала, изогнулась дугой, живот стал каменным. Это продолжалось не более минуты. Потом тело её обмякло, и Агапкин уловил новый звук, частую тихую пульсацию. Перед глазами у него замелькали страницы учебника акушерства доктора Бумма. Кошмарные картинки уродств, разрывов. Техника поворота за ножку. Наложение щипцов. Палата университетской клиники, толпа студентов, женщина на высоком столе, покорное, безнадёжное страдание на её лице, рыжие от йода руки, ощупывающие гигантский живот. Спокойный голос профессора Гринберга.
«Любая деревенская повитуха справится с этой задачей. Впрочем, у повитухи опыт, а у вас, господа, ничего, кроме лени и амбиций. Итак, головка твёрдая, округлая, консистенция таза, напротив, неравномерна, мягковата. Главное, не перепутать, что сверху, что снизу».
Переждав ещё одну мощную потугу, Федор принялся мять Зинин живот. Пот тёк в глаза, хотя в комнате было прохладно. Где твёрдое, круглое, где мягковатое, он понять не мог. Руки стали чужими, тупыми, бесчувственными.
«При тазовых предлежаниях сердце плода более отчётливо слышно выше пупка. Повторяю, бояться нечего. Но сохрани вас Бог от поперечных предлежаний с выпадением ручки».
Агапкин за все курсы имел высший балл, и только акушерство сдал посредственно. Каменный живот, ничего нельзя понять. Вой Зины, голубиное воркование Ренаты. Очередная потуга. Нужно уложить Зину как-то иначе, на бок, что ли? Живот опять расслабленный, рыхлый. Прощупать в последний раз, потом внутреннее исследование. Оно нежелательно, можно занести инфекцию. Хороший врач обходится без него. Но Федор Фёдорович Агапкин врач посредственный или вообще никакой. Сейчас угробит несчастную Зину вместе с ребёнком, и все поймут, что вовсе он не врач. Беспомощный идиот, тряпка. Нет, хуже. Уголовный преступник. Каторжник.
Вот она, головка, чуть ниже пупка, слабый маленький комок под руками. Почему кость такая мягкая? Странная, неровная форма. Но другого ничего нет. Что сверху? Что снизу? А плод вообще без головы бывает?
«В периоде изгнания при наружном исследовании головка не прощупывается вовсе».
Агапкин выпрямился, повернулся к Ренате всем корпусом и заорал, глядя на неё сверху вниз:
— Тазовое? Потуг нет? Сердцебиение не прослушивается? Где вы, сударыня, учились? Или вам совсем запорошило мозги кокаином? Что застыли? Нужно поднять её, переложить иначе! Валик подушки под спину! Горячую воду! Чистые простыни! Йод! Руки мыть! Приготовить стерильные ножницы, шёлковую нить! Раствор нитрата серебра! Вату! Марлю!
«В периоде изгнания риск для плода увеличивается. Сердцебиение следует выслушивать каждые десять минут».
Рената бестолково заметалась, убежала, хлопнув дверью, прибежала с охапкой белья. Зина мотала головой, до крови кусала губы. Сысоев явился и стал объяснять, что подушек больше нет, самовар он поставил, нельзя ли, чтобы Зина кричала тише, а то с улицы могут услышать.
— Плевать! Откройте форточку, ей нужен воздух! Зина! Тужьтесь! Дышите ртом, часто, как собака на солнцепёке, дышите!
Агапкин схватил фонендоскоп. Сердце ребёнка билось также быстро, как его собственное сердце, в одном ритме.
— Кроме нас с тобой здесь все сумасшедшие. Сейчас я вымою руки и помогу тебе, подожди, ничего не бойся, — Агапкин обращался к ребёнку и не замечал, что говорит вслух.
Холщовые шторы дыбились от ветра. Когда затихал крик Зины, было слышно, как воет вьюга за окном.
— Зина, не тужься! Дыши спокойно, глубоко, вот она, головка, вот она, милая, голубушка!
Под руками Агапкина появился сморщенный сизокрасный лоб, мучительно зажмуренные вспухшие веки, крошечный нос, подбородок. Пальцы почувствовали быструю тугую пульсацию. Шея ребёнка была обвита упругим, скользким канатиком пуповины.
Зина опять стала тужиться, очень сильно. Личико ребёнка посинело. Агапкин вспомнил буксирный канат на своей шее и почувствовал удушье. Медленно, как будто спасая вместе с чужой жизнью собственную, он потянул ещё раз, и ещё. Петля ослабла, но ускользала из пальцев.
— Не тужься, умоляю! Задавишь ребёнка! Держись, дыши глубоко! Рената, сделайте что-нибудь!
— Рената ушла курить, — прозвучал над ухом спокойный голос. — Возможно, эта душа не желает являться в мир, жить в тесных оковах плоти. С точки зрения закона мировой Кармы всё, что ни делается, делается во благо. Не надрывайтесь.
Потуга прекратилась. Минуту было тихо. Пальцы Агапкина упрямо тянули петлю. Худолей стоял рядом и смотрел так, что жгло всю левую половину лица. В комнате выл ветер, слышалось глубокое медленное дыхание Зины, и вдруг, впервые за эти долгие часы, она заговорила:
— Жорж, вы зверь, я вас ненавижу. Уйдите. Федор, спасите моего ребёнка, ради Бога!
Петля поддалась, легко и мягко снялась через головку.
— Зина, тужься! Пора! — крикнул Агапкин, не заметив, как вышел Худолей, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Светало. Вьюга кончилась, но ветер выл, стонал, хлопал форточкой. Вернулась Рената, равнодушно спросила:
— Уже все?
Он стоял на коленях у кровати и держал в руках вишнёво-синее, в белесой смазке, существо. Рассветное солнце пробилось сквозь тучи, брызнуло в окно. Раздался плач, тихий, неуверенный, он с каждым мгновением нарастал, заполнял холодную серую комнату вместе с солнечным светом. Новорождённая девочка кричала сердито и обиженно.
Зазвенели первые утренние трамваи, зацокали копыта, загремели колёса, закричали разносчики газет.
— Мировая общественность взбудоражена смертью престарелого императора Франца Иосифа!
— Румынское правительство в панике покинуло Бухарест!
— Скандальное заявление американского президента Вильсона! Америка слишком горда, чтобы воевать!
— Очередное таинственное исчезновение Распутина!
«Опять, — машинально подумал Агапкин, — в который уж раз», — и захлопнул форточку, опасаясь простудить младенца. Вошла Рената со стаканом чая.
— Брат, вы устали, выпейте.
Не обращая на неё внимания, Агапкин возился с новорождённой девочкой, влажной тёплой ватой вытер слизь, родовую смазку, послушал сердце, завязал и перерезал пуповину.
Все белье было туго накрахмалено. Он кое-как запеленал ребёнка в мягкое полотенце. Зина счастливо улыбалась, никого, кроме своей девочки, не замечая. Приподнялась, взяла её у Агапкина, повинуясь самому древнему и верному из всех живых инстинктов, дала ей грудь. Плач затих. Ребёнок принялся жадно сосать молозиво.
Рената подошла к Агапкину и спросила шёпотом:
— Зачем вы это сделали?
— Что?
— Не следовало давать ей ребёнка, тем более чтобы она кормила. Это жестоко, как вы не понимаете?
— Послушайте, сударыня, от вас пользы никакой, вы только мешаете и всё время говорите глупости, — поморщился Агапкин, — лучше ступайте к Володе, посмотрите, как он. У него вечером был сильный жар.
В дверном проёме возник Худолей.
— Я отправил его домой на извозчике. Выйдем на минуту.
Рената между тем присела на край кровати, промокнула платком влажное лицо Зины, потянулась по-кошачьи, сонно помахала ресницами.
— Сестра, будь умницей.
— Не трогай меня! — слабо вскрикнула Зина.
Худолей впился в Агапкина своим гипнотическим взглядом.
— Всего на два слова. Выйдем.
— Я никуда не пойду. Что вы намерены делать с ребёнком и с Зиной?
— Ничего. Ровным счётом ничего. Я желаю только добра. Зина молода, у неё вся жизнь впереди. Вам известно, как в этой стране относятся к незаконнорождённым детям и к их матерям?
— Федор Фёдорович, они свезут её в сиротский приют, — сказала Зина, — отдадут, как подкидыша.
— Сестра, ты сама этого хотела, разве нет? — Худолей отпустил Агапкина и всем корпусом повернулся к кровати. — Мы же договорились, будь благоразумна.
— Нет! Никогда!
— Ты поклялась хранить тайну. Ты нарушишь клятву, если оставишь себе ребёнка. Тайна раскроется по твоей вине.
