— Думая о том, что случилось, — сказал Ньюмен, — я только этим сейчас и занимаюсь, как вы понимаете, я ломаю себе голову над тем, каким образом они проникают в номера гостиниц, офисы, квартиры, да куда угодно. Вообще-то копы специалисты по таким делам — они умеют проникать в помещения. Они взламывают двери, они вламываются, они врываются…
— Тот мужик, который проник в квартиру Джо Данте, был коп. Данте и Свейл жили на последнем этаже трехэтажного дома, который находится на улице Перри, что неподалеку от Семидесятой улицы. Любой ребенок мог проникнуть в этот дом через дверь, любой школьник мог залезть в окно по пожарной лестнице. На двери был хороший надежный замок, но никто не знает, заперла ли Данте дверь, пусть она и принимала ванну. И, что бы там ни было, замок есть замок, а замки, как правило, отмыкаются. Пока мы не можем сказать, как этот мужчина проник в дом. Он не звонил, и никто не открывал ему дверь. Ему могла бы открыть дверь сама Данте перед тем, как пойти принять ванну, если бы он был кем-то, кого она знала. Он мог и взломать дверь в подъезде, подняться на крышу по пожарной лестнице, или проникнуть на третий этаж и открыть замок при помощи отмычки. Что бы он ни сделал, как бы он ни сделал это, следов он никаких не оставил. Так мог бы действовать преступник. Но у меня есть такое чувство — я не могу объяснить все логически, тут просто интуиция — что это не преступник, а человек, который хорошо знает преступный мир, и, возможно, как-то с ним связан. Скорее всего, это коп. Так я считаю.
Ньюмен был больше всего известен своим многословием, и Каллен чувствовал, что он еще не закончил говорить.
— Я бы сказал, — начал опять Ньюмен после небольшой паузы, — я бы сказал, что этот мужик, проникший в квартиру Данте, был полицейским, хотя мы и не обнаружили никаких доказательств этого. — Ньюмен замахал руками, видя, что Каллен собирается протестовать по этому поводу и заявить, что полицейский и не должен оставлять никаких улик и что такое случается только в плохих романах. — Необязательно терять там полицейский значок, но он мог оставить что-то миниатюрное, какой-нибудь пустячок. Мне самому, например, очень нравилось носить с собой большую булавку, которую подарила мне жена, когда я стал детективом около десяти лет назад. Я носил ее на отвороте пиджака. У того придурка могло быть с собой много всяких пустяков, которые могли бы сообщить нам, в каком он звании и все такое. Рад был бы сказать вам больше, но, как вы сами сказали, дело это деликатное, и я тоже так считаю. Именно поэтому вы не должны говорить о том, что я только что сообщил вам. Уверен, что вы понимаете, почему этого нельзя делать.
Приятно было познакомиться с вами, сержант. Я слышал о вас много хорошего. Сколько времени прошло после того, как вас ранили? Сейчас вы неплохо выглядите. Мне очень жаль, что погиб ваш товарищ по работе. Но такая уж у нас служба. Вы не будете возражать, если я не пойду провожать вас? Мне нужно срочно позвонить кое-куда. Если вы узнаете что-то еще об этом человеке, о котором Джо Данте…
— А что случилось с велосипедом? — спросил Каллен. — На лестничной площадке и в квартире Данте и Свейл были следы велосипедных шин, но самого велосипеда обнаружить не удалось.
Ньюмен засмеялся несколько искусственным смехом. Он был слегка раздражен.
— А вы что подумали? Пришел посыльный, принес покупки, которые она заказывала. Она ведь работала в шоу-бизнесе, а такие люди всегда заказывают что-то в магазине с доставкой на дом. Она разгуливала по квартире полураздетая, он возбудился, она приказала ему убираться к черту, а он затащил ее в ванну, зарезал, потом покатался по квартире на велосипеде и смылся? Или, может быть, вы думаете, что у Свейл и Данте были велосипеды и они хранили их где-нибудь в подвале? Или, может быть, вы уже позвонили на студию звукозаписи и босс Данте сказал вам, что у нее был велосипед, на котором она ездила на работу, но его у нее украли прошлым летом, когда она оставила его возле дома? Возможно, у Свейл был велосипед, который она хранила в подвале, где он и по сей день находится. Ее родственники забыли взять его, когда пришли за вещами Свейл после ее смерти. Вы не подумали о том, что одна из них как-то раз решила принести свой велосипед в квартиру, чтобы накачать камеру или поднять седло или, наоборот, опустить его. Моя жена ездит на велосипеде и вечно с ним возится. Когда она его только купила, он стоял у нас в гостиной и она только и делала, что смотрела на него, как дети смотрят на рождественский подарок.
Итак, я уже сказал, что рад был с вами познакомиться, сержант. Если вам удастся узнать что-то о человеке, имя которого хотела вам сообщить Джо Данте, дайте мне знать. Вы окажете услугу за услугу, и мы будем квиты.
* * *
Раздался звонок в двери подъезда, и Каллен решил, что это какие-нибудь придурки из объединения сторонников экологической чистоты, продающие хрустящие леденцы, сделанные из орехов, собранных первобытными племенами, живущими в Бразилии. Или придурки антрепренеры, предлагающие вам вступить в клуб любителей тенниса. А может быть, это были религиозные кретины или идиоты, предлагающие вам подписаться на газеты и журналы, или недоумки, занимающиеся выяснением общественного мнения. Возможно, это была миссис Бергер, его соседка этажом ниже, которая каждый вечер приблизительно в это время прогуливает свою собаку и иногда забывает взять ключ. Это может быть и Санта Клаус, который пришел на неделю раньше, потому что Каллен вел себя очень хорошо в течение года, и у Санты было для него много подарков, так что он не смог бы принести их все за один раз.
Одно он знал наверняка — это не могла быть Энн Джонс, которая в старые времена, когда еще работала в журнале «Город», приходила к нему пару раз в неделю примерно в это время. Но она уже давно не являлась к нему. Теперь Энн работает на телевидении, она с телевидения, пусть и сорокаваттная лампочка, но горящая до белого каления, ярче, чем другие люди, чем он. Она занята, занята, у нее работа, работа и еще раз работа. В ней постоянно нуждаются. Она должна вставать ни свет ни заря и выходить в эфир в шесть часов и в одиннадцать часов, делать репортажи на улице, в студии и где угодно. Гоняться за людьми — ее профессия. Ей наплевать, что он хочет ее на рассвете, хочет ее в шесть часов и в одиннадцать часов.
Итак, кто бы там ни звонил, Каллену было по фигу. Он хотел выпить еще одну «Корону». Он желал слушать Фрэнки Крокера («нет на свете никого лучше друга моего») до самого конца передачи. «Все было замечательно, потому что с нами были наши постоянные слушатели. Пусть каждый из вас живет до ста лет, а я буду жить до ста лет без одного дня, чтобы не видеть, как умирают такие замечательные люди, как вы». Он жаждал выпить еще одну «Корону» и посмотреть по телевизору передачу о борьбе с раком. Он просто мечтал выпить еще одну «Корону» и посмотреть «Ньюс фокус» на 14-м канале, где не покажут Энн Джонс, потому что кто-то, кто, может быть, не был в состоянии починить свой стереопроигрыватель, вмонтировал взрывное устройство в ее дверь. Но несмотря на то, что она была «сорокаваттной лампочкой», программа должна была продолжаться и без нее.
Он очень надеялся выпить еще одну «Корону» и представить себе губы Энн, ее тонкие губы, целующие его, в то время как над ними вращается прикрепленный к потолку вентилятор, а за окном пылает пожар заката и доносятся крики попугаев из расположенного неподалеку зоопарка. Далеко-далеко, за горами, за долами, на террасе здания гостиницы дрянная группа с плохим вокалистом исполняла вещь группы «Дорс» «Конец».
Это было в октябре в Акапулько. Они провели неделю в гостинице, которая на самом деле была не гостиницей, а одной из лачуг, лепившихся по склону горы над городом. Правда, в этой лачуге был кондиционер и бар, а во дворе — бассейн.
Десятого октября они отмечали день рождения Энн. Ей исполнилось тридцать пять лет. Это было через семьдесят восемь дней после того, как Каллен был ранен, а его старый верный друг, Нейл Циммерман, убит. Они поехали в горы, чтобы отметить ее день рождения и потрахаться от души. Когда они прибыли туда, оказалось, что в гостинице никто не знал, что они заказали номер, и они с трудом подыскали себе подходящую лачугу.
— Благодари судьбу, что мы нашли приличный домик, — говорила Энн с местным акцентом, который она практиковала во время их путешествия. — У нас и этого могло не быть.
Их поселили в лачуге, которую обычно снимал какой-то промышленник. Хибарка была высоко в горах, и из нее открывался вид на другие домики, на бухту, на город, селение и на небо. Бассейн у них был раза в три-четыре больше, чем бассейн в других таких же домиках.
— Нам везет, — говорила Энн.
Высоко в горах, невидимые никем, кроме птиц, они разгуливали голыми в дневное время и только иногда надевали соломенные сомбреро, купленные ими в аэропорту. Они просыпались с первыми лучами солнца и плавали в бассейне, вода которого охлаждалась за ночь, смывая с себя любовный пот, которым были покрыты их тела и лица, приседая на дне как обезьяны — хотя кто мог их здесь видеть, кроме обезьян? Ну может быть, еще ястребы и попугаи. Они открывали дверь этой постройки из обожженного кирпича, забирая поднос с завтраком, который привозили для них на джипе, обслуживающем гостиницу в горах. Они ставили круглый поднос на маленький столик, когда солнце еще только вставало из-за гор, поворачивая стулья так, чтобы оказаться в теплых лучах и обсохнуть после бассейна. Они пили густой черный кофе и кислый концентрированный апельсиновый сок, ели холодные яйца, горячий бекон и непропеченный хлеб — все это было очень вкусно. Они слушали, как просыпается мир, затерявшийся в этом райском уголке. Не успев закончить трапезу, они уже хотели любить друг друга.
