Из-за занавеса показалась ногЬ.
Обутая в черную лакированную туфлю на высоком каблуке, она, казалось, плыла в воздухе. Затем нога согнулась, и носок туфли указал в пол. Нога стала видна чуть больше, черный нейлоновый чулок сверкал в свете прожекторов. Показалась черная подвязка и часть белой ляжки. Фетишисты в зале пришли в восторг. Детективы, которые не были фетишистами, тоже остались довольны. На эстраде показалась Фрида Панцер, освещенная фиолетовыми огнями. Она была в длинном лиловом платье с разрезами до талии, в которых виднелись длинные ноги в черных чулках с черными подвязками.
— Ножки первый сорт! — сказал Калуччи Ла Бреске.
— М-да! — пробормотал тот.
Сидевший за ними О’Брайен тоже глянул на ножки Фриды Панцер. Они действительно были в полном порядке.
— Очень не хочется никого принимать в долю, — прошептал Калуччи. .
— Мне тоже, — согласился Ла Бреска. — Но что делать? Если мы дадим ему от ворот поворот, он помчится в полицию.
— Он так сказал?
— Намекнул.
— Сволочь!
— Что ты думаешь делать? — спросил Ла Бреска..
— Может, замочить гада? — предложил Калуччи. Фрида Панцер начала раздеваться.
Оркестр в яме выдавал нечто сногсшибательное. Большой барабан глухим уханьем приветствовал падение на подмостки очередного предмета туалета. Казалось, сцену усыпали лепестки гигантских астр. Девица вращала задом — подавала голос труба, она гладила себя по бедрам — завывал саксофон, а пианист играл галоп в такт г г порханью по сцене.
— С сиськами у нее порядок! — шептал Калуччи, и Ла Бреска шепотом выразил полное согласие.
Затем они замолчали.
Музыкальное крещендо достигло апогея. Барабанная дробь напоминала пулеметную стрельбу, труба визжала, штурмуя верхнее «до» и пытаясь продраться еще выше, беспокойно урчал саксофон, неистово наяривал пианист, гремели тарелки, труба еще раз взвизгнула и снова не одолела очередного пика. Сцена превратилась в водоворот Пуков и огней, девушка совершала ритуал, передавая и зал шифровки, даным-давно разгаданные любителями < грады — обещание греха и экстаза. В зале пахло потом и страстью. Иди и возьми, иди и возьми, детка! Давай, и1вай, давай, давай!
Сцена погрузилась во мрак.
В наступившей темноте Калуччи прошептал:
— Твое мнение?
На сцене опять появился комик в обществе маленькой, охальной и очень грудастой блондиночки. Они разыграли ' кетч в приемной врача.
— Мне не хотелось бы никого убивать, — шепнул Ла бреска.
— Что поделаешь. Так надо.
— И все же…
— Деньги-то большие, учти.
— Тогда тем более можно поделить на троих, разве нет? — отозвался Ла Бреска.
— Зачем делить на троих, когда можно пополам?
— Затем, что, если мы не возьмем Дома в долю, он нам все испортит. Слушай, хватит сто раз говорить об одном и том же. Нам придется взять его в долю.
— Я в этом не уверен. Надо еще подумать.
— Думай скорее, время не ждет. Назначено-то на пятнадцатое. Дом сейчас хочет знать, что мы решили.
— Ладно, скажи, что мы берем- его в долю. А пока я думаю, что с ним делать, с этим поганым мерзавцем.
— А теперь, дамы и господа, — разливался голос в динамиках, — мы с огромной радостью познакомим вас с грозой Сан-Франциско, юной особой, повергавшей в трепет обитателей этого прекрасного города у Золотых Ворот. С молодой леди, чье экзотическое искусство танца заставляло краснеть даже добродетельных чиновников Гонконга — краснеть в физическом, а не политическом смысле. С радостью и гордостью мы приглашаем на сцену мисс… Анну… Мэй… Зон!
Свет в зале начал гаснуть. Оркестр грянул весьма вольную версию блюза «Лаймхауз». Не успели затихнуть финальные удары тарелок, как на сцене появилась боль шеглазая девушка в китайском платье с. широкими ру кавами. Она двигалась маленькими шажками, молитвенно сложив руки и слегка склонив голову.
— Люблю китаянок! — сказал Калуччи.
— Может, вы все-таки помолчите? — обернулся к ним лысый человек из переднего ряда. — Из-за вашей болтовни я не понимаю, что происходит на сцене.
— Заткнись, лысый хрен, — сказал Ла Бреста.
Тем не менее они замолчали. О’Брайен подался вперед Паркер наклонился вправо, облокотившись на ручку кресла. Калек, сидевший через проход, не мог слышать их разговора и потому спокойно смотрел, ках раздеваете* китаяночка.
Когда номер кончился, Ла Бреска и Калуччи вышли из зала. На улице они разошлись. Паркер отправился за Калуччи. Калек — за Ла Бреской, а О’Брайен двинул! И в участок* сочинять отчет.
Трое сыщиков встретились только в одиннадцать м чера. К этому времени Ла Бреска и Калуччи уже крепко спали. Детективы сидели в кафе в пяти чсварталах trt участка. За кофе и рогаликами они сошлись на том что единственным ценным сведением, добытым ими, была дата предполагаемой операции. Пятнадцатое марта. Кроме того, они пришли к единодушному мнению, что у Фриды Панцер бюст лучше, чем у Анны Мэй Зон.
В трех милях от кафе где Калек, о’Брайен и Паркер рассуждали о достоинствах артисток варьете, в прекрасно обставленной гостиной сидел Глухой и потягивал виски, содовой. Шторы были отдернуты, из окон открывался чудесный вид на реку и мост, по которому бежали огоньки, дальше, на противоположном берегу, россыпи красных и желтых огней придавали ночи обманчиво весенний вид. Термометр за окном показывал минус десять.
На кофейном столике у дивана, обитого черной кожей, тояли две бутылки дорогого виски (одна уже пустая). На противоположной стене ви-'ел оригинал Руо — правда, lyauib, но оттого не менее ценный. За роялем, играя — Сердце и дущу», сидела невысокая брюнетка в белой вышитой блузке и мини-юбке.
Девушке было года двадцать три: курносый носик, большие карие глаза, длинные черные волосы, накладные ресницы. Они начинали дрожать, когда их обладательница брала фальшивую ноту, что, впрочем, случалось довольно редко. Глухой явно не замечал, что девица фальшивит. 1о ли у него и впрямь было плохо со слухом, то ли |«вало знать выпитое виски. Двое других мужчин в комнате тоже относились к ее игре снисходительно. Один еже пытался подпевать, но девица то и дело брала фальшивую ноту и начинала все сначала.
— Не выходит, — капризно надула она губу.
— У тебя все выйдет, радость моя, — сказал Глухой. — Ты только не сдавайся.
Один из мужчин — невысокий, стройный, со смуглым лицом индейца, в узких черных брюках, белой рубашке накинутой на плечи черной куртке — сидел за письменным столом и печатал на машинке. Второй, подошедший к девице приятным голосом, — высокий, широкоплечий и голубоглазый — был одет в джинсы и голубой свитер.
Девушка продолжала бренчать, а Глухим овладела благостная истома. Развалившись на диване, он размышлял второй части плана и еще раз порадовался, как хорошо он все продумал. Он посмотрел на девицу, которая опять фальшивила, и ласково ей улыбнулся. Потом взглянул и Ахмада, согнувшегося над пишущей машинкой.
— Самое замечательное, — сказал он, — что никто нам не поверит.
— Еще как поверят! — ухмыльнулся Ахмад.
— Это потом.
— Потом. поверят непременно, — согласился Ахмад, хлебнул виски, покосился на ножки девушки и снова забарабанил по клавишам.
— Во сколько обойдется нам рассылка писем? — спросил человек в джинсах.
— Видишь ли, Бак, — сказал Глухой, — мы должны отправить сто конвертов по пять центов, это будет стоить пять долларов. Если, конечно, я сосчитал правильно.
— Ты всегда считаешь правильно, — сказал Ахмад и улыбнулся.
— Жутко трудное место, — подала голос девушка и стала повторять одну и ту же ноту, словно надеясь запомнить >ее на всю жизнь.
— Ты, главное, не сдавайся, Рошель, — подбодрил ее Глухой, — рано или поздно у тебя получится.
Бак взял стакан, обнаружил, что виски кончилось, подошел к кофейному столику налить еще. Он двигался с тяжелой грацией спортсмена, готового к схватке, — спина прямая, руки вдоль тела.
— Давай я тебе налью, — предложил Глухой.
