— Пинджак-то на нём хороший, — подхватил другой голос.
— А штиблеты, гляди, вроде мне впору будут. Ой, хороши штиблеты. Слышь, ты, блаародье, закурить у тебя не найдётся?
Михаил Владимирович резко развернулся, заслонил собой Андрюшу, сжал в кармане рукоять маленького именного револьвера.
Их было трое, с винтовками, в солдатских гимнастёрках навыпуск, без ремней, без погон. Фуражки сдвинуты на затылки, кокарды обшиты красным сатином. Лица красные, потные, глаза безумные. У одного, самого молодого, лиловый фингал под глазом. Мимо просеменила старушка, посмотрела испуганно, охнула, перекрестилась и поспешила прочь.
— Ой, грозно глядит блаародье, ой боюсь, — проблеял молодой, с фингалом.
— Тебя, буржуй, спросили. А ты молчишь. Ну, есть у тебя папиросы? — Дезертир постарше, бритый, рыхлый, оскалил щербатый род в издевательской улыбке.
— Папиросы? — профессор нащупал пальцем спусковой крючок. — Извольте, господа. Сейчас я вас угощу.
— Папа! — испуганно прошептал Андрюша.
И тут третий, молчавший до этой минуты, как будто проснулся, открыл заплывшие от водки глаза, громко рыгнул, шмыгнул носом и произнёс:
— Никак доктор? Михал Владимирыч?
— Да. Это я.
— Не узнаете меня? — дезертир криво, жалко усмехнулся. — Вижу, не узнаете. Ермолаев моя фамилия. Бывший фельдфебель. Вы мне руку правую спасли. Ну? Помните?
— Узнаю. Помню. Вы, кажется, собирались домой вернуться, к жене, к детям, к старухе матери. Зачем же вы здесь, Ермолаев?
Михаил Владимирович револьвер ещё держал, но в кармане. Двое товарищей молчали и смотрели с тупым любопытством. Ермолаев шмыгнул носом, глаза вдруг виновато забегали.
— Да так как-то. Выписался, сразу на вокзал. Поезда не ходят, народу тьма, сидел, ждал, надоело. Со скуки пошёл митинговать, там говорят, мол, как отнимем землю у помещиков, перебьём буржуев, пойдёт райская жизнь, то да сё. — Ермолаев вдруг приблизил к профессору красное опухшее лицо. — Михал Владимирыч, уезжайте за границу, вам здесь оставаться опасно.
— А вам?
— Мне-то? Мне уж всё равно терять нечего. Я человек пропащий.
Ермолаев часто заморгал, всхлипнул, утёрся рукавом гимнастёрки. Профессор повернулся, взял Андрюшу за руку, они пошли домой.
— Мамаша-то моя небось уж померла, — прозвучал сзади плачущий пьяный голос. — Эх, сволочь я, распоследняя дрянь.
Оставшуюся часть пути до дома Михаил Владимирович и Андрюша шли молча. Только когда поднялись в квартиру, Андрюша спросил:
— Папа, ты бы мог в них выстрелить?
— Нет, конечно.
— Но ведь ты держал руку в кармане, и если бы этот Ермолаев тебя не узнал, нам пришлось бы защищаться. У них винтовки со штыками, у тебя только револьвер.
— Они пьяны, к тому же неизвестно, заряжены ли их винтовки.
— Наверняка заряжены. Таким, как они, большевики раздают оружие и боеприпасы.
— Ты откуда знаешь?
— Папа, это знают все. Большевики вооружают дезертиров, рабочих, люмпенов, готовят восстание. Если они придут к власти, нам, буржуйским отродьям, конец.
— Андрюша, объясни, пожалуйста, где и когда ты наслушался этой ерунды?
— У тебя в госпитале сегодня.
— Раненые болтали? А у тебя ушки на макушке?
— Они митинговали. В палату пришёл комиссар от Советов, он говорил, что очень скоро власть возьмут рабочие, каждая кухарка сможет управлять государством. Ему все хлопали.
— Ерунда. Этого никогда не будет. Ты можешь себе представить нашего буфетчика Степана в роли министра?
Андрюша нахмурился, потом засмеялся и помотал головой.
— Забудь, — сказал Михаил Владимирович, — и больше не слушай митинговый бред.
Андрюша плохо засыпал, во сне вскрикивал, метался, скидывал одеяло. Михаил Владимирович сидел с ним, пробовал читать ему вслух Пушкина, Гоголя, как когда-то в детстве. Но чтение не успокаивало. Андрюша перебивал, задавал вопросы.
— Папа, я в сентябре точно пойду в гимназию?
— Конечно. К сентябрю вся эта неразбериха закончится.
— Ты обещаешь?
— Я надеюсь.
Убедившись, что ребёнок наконец спит, Михаил Владимирович спустился в столовую выпить чаю в компании с Агапкиным. Горничная Клавдия хмуро сообщила, что сахару нет, бакалейные лавки не работают вторую неделю.
Няня, как обычно, дремала в кресле за своим вязанием.
— Няня, дай нам, пожалуйста, варенья, — попросил Михаил Владимирович.
Просьбу пришлось повторить несколько раз, старушка притворялась совсем глухой. Потом сердито помотала головой сказала:
— Нету варенья. Кончилось.
Но всё-таки она принесла маленькую банку, поставила возле Михаила Владимировича, громко ворча, что надо беречь сладкое для Андрюши, для Танечки, вон, какие времена настали, если бы один Мишенька кушал, тогда не жалко, он капельку съест, и довольно. А всякие другие меры не знают, лопают большой ложкой.
При этом она косилась на Агапкина.
— Ну, ну, не злись, — сказал Михаил Владимирович, — лучше дай нам ещё твоих ржаных сухариков.
— Не дам, — твёрдо заявила няня, — сухари я Танечке на Сивцев снесла. Там у ней из прислуги один денщик, и тот дурак.
— У тебя, няня, все военные дураки, от рядовых до генералов, — заметил профессор.
— Умный в живого человека из ружья палить не станет, — сердито проворчала няня и принялась двигать своими спицами.
— Ну, а если война, что ж делать без военных? — спросил Михаил Владимирович.
— Так они ж её и придумали, войну, чтоб не сидеть без дела. Ничего другого-то не умеют.
— Да вы, Авдотья Борисовна, пацифист, — заметил Агапкин с улыбкой.
Няня хмуро покосилась на него, ничего не ответила и продолжала, обращаясь только к Михаилу Владимировичу.
— Вон, этот денщик третьего дня позвал меня на кухню чай пить. А чай-то старый, с плесенью. Я говорю: это что же ты, и барина, и барыню такой дрянью потчуешь? Он глаза свои наглые сощурил и отвечает: чай, мол, хороший, китайский. Я говорю: ах ты, мошенник! Этот чай выкинуть надо, купить новый. А он головой мотает, мол, нет. Новый покупать нет резона. Пусть этот допивают. Всё равно его благородие в скором времени отбудут в Могилев, в ставку.
Михаил Владимирович застыл с ложкой у рта.
— Няня, погоди, что ты сейчас сказала? Повтори, пожалуйста.
— То-то, не слушаешь няню. Я сказала, уедет Павел Николаевич. Секретная депеша ему пришла с нарочным, от главного командующего, генерала Корнилова.
Москва, 2006
Кире Геннадьевне Мельник было больно смотреть, как тяжело переживал её муж смерть своего старого друга Димы Лукьянова. Она и сама все не могла привыкнуть, что Димки больше нет на свете. Такая внезапная нелепая смерть.
Их семьи связывали многие годы дружбы. Боря вообще мало с кем дружил. Всегда был поглощён своей работой, исследованиями, на друзей просто времени не хватало, многие старые связи рвались. Тем более что с возрастом Боря становился нервным, иногда даже грубым, уже не только с ней, с женой, но и с посторонними людьми. Она привыкла ему все прощать, но другие не прощали, обижались, переставали звонить, приходить в гости.
На самом деле, кроме Лукьяновых, никого уже не осталось. Вот скоро Новый год, а встречать не с кем. Потом дни рождения. Были бы у них с Борей дети, внуки, другое дело. Но не получилось. Сначала все откладывали, а потом уж стало поздно.
Когда Дима Лукьянов умер, Боря совсем замкнулся в себе, стал ещё мрачнее, раздражительнее, хотя, казалось, дальше уж некуда, и так в последние месяцы искры летели.
Кира все пыталась поговорить с мужем, думала, не взять ли отпуск ей и ему, хотя бы на недельку. Снять номер в каком-нибудь недорогом подмосковном доме отдыха, погулять, покататься на лыжах по зимнему лесу, пожить в тишине. Но Боря её не слушал, отвечал невпопад, отмахивался — потом, потом все обсудим.
Он мучился бессонницей. Ночами бродил по квартире. Кира старалась делать вид, что не замечает, как Боренька вылезает из-под одеяла, уходит в свой кабинет, иногда включает компьютер, иногда просто сидит в темноте за столом, уронив голову на руки.
