— И что с того? Причастность к Ложе не делает человека умней, образованней, могущественней. Совсем наоборот, тайные ритуалы расшатывают нервы, рождают иллюзию всезнания, вызывают острый миссионерский бред. Все эти «посвящённые», «инициированные» вряд ли были бы так жалки и беспомощны на своих министерских должностях, если бы действовали от лица мирового заговора.
— Так в этом и есть суть их тайного задания — все расшатать, развалить, довести народные массы до полнейшего озверения и открыть путь зверю. Наступит его царство. Солнце почернеет, от прошлой России останется огромное кровавое пятно на карте.
— Люба, это монолог из твоей новой пьесы?
— Нет, Миша. Это реальность, и ты обязан с ней считаться. Твоя дочь ждёт ребёнка. Твой зять в тюрьме, в Быхове. У тебя на руках Андрюша.
— Люба, я все прекрасно понимаю. Но что же делать?
— Бежать отсюда.
— Куда?
— Да хоть на край света, пока не поздно. Скажи, это правда, что ты отпустил Таню одну в Быхов?
— Она уехала вчера. Я не отпускал, конечно. Но разве её удержишь? К счастью, она не одна, с ней ещё две офицерские жёны.
— Всё равно, это безумие, в её теперешнем положении. Миша, меня просто убивает твоё легкомыслие. Я говорю это как человек, который многие годы знает и любит тебя. Ты как будто глух и слеп, — она вдруг осеклась, густо покраснела и покосилась на Агапкина.
Он всё это время молча сидел в углу, у окна, смаковал кофе, курил и тактично шуршал газетой.
Глава пятнадцатая
Москва, 2006
Дверь квартиры на Брестской Кольт открыл своим ключом. Вошёл так тихо, что даже пудель Адам не сразу его услышал и приковылял в прихожую, когда Пётр Борисович уже снял куртку.
Вслед за псом явился охранник-сиделка, отставной майор спецназа по кличке Бутон. В полумраке Кольт заметил направленное на него из-за дверного косяка дуло.
— Успокойся, Бутон, это я.
— Пётр Борисович, виноват, не узнал. — Майор включил свет, опустил свою пушку. — Не ждал так поздно. Заснул. Извиняюсь.
Он был сонный, опухший, на мятой щеке отпечатались складки наволочки.
— Ну, как тут дела? — спросил Кольт.
— Так себе. От еды отказывается, только воду пьёт. Ещё сутки, и придётся кормить через зонд.
Кольт вошёл в комнату. Старик лежал пластом на кровати, накрытый до горла одеялом. Рядом, на тумбочке, валялась шапочка-калетка. В стеклянной коробке, в голубоватой жидкости, отдыхали вставные челюсти. Пётр Борисович присел на край кровати. Агапкин застонал и открыл глаза.
— Федор, ну что ты устраиваешь спектакли? Мы же все обсудили и поняли друг друга.
В ответ старик застонал громче и дёрнул головой.
— Ну-ка, давай я тебя посажу, зубы вставим и поговорим.
Кольт отдёрнул край одеяла. Старик был закутан в белую ткань, туго спелёнат, как младенец.
— Эй, Бутон, ты совсем очумел? Ты что, смирительную рубашку на него надел? — крикнул Кольт, осторожно перевернул старика на бок, принялся развязывать узел.
— Пётр Борисович, так я по инструкции, на ночь.
Узел не поддавался. Старик мычал, шамкал, шевелил локтями.
— Что стоишь, как столб? Помоги, ножницы принеси, разрезать эту дрянь.
— Зачем резать? Я так развяжу. Он, знаете, ползает по комнатам, когда ему нужно, очень даже ловко и быстро. Руки у него сильные.
Через минуту Агапкин был свободен. Кольт стянул с него через голову белый балахон с длиннющими рукавами. Бутон принёс фланелевую пижаму, старика протёрли влажной губкой, переодели, вставили челюсти. Кольт действовал на пару с Бутоном, быстро, ловко, как заправская сиделка. Десять лет назад он так же возился со своей умирающей парализованной матерью.
— Ползает, говоришь? Руки сильные? Кто тебе дал такую инструкцию? Кто? Голова есть? Совесть есть? — нервно проворчал Кольт, когда старика пересадили в кресло.
— Зубов, твой пёс, чекушник, — ответил за Бутона старик, — он приказал. А этот исполняет. Дай мне телефон.
— Вот видите, Пётр Борисович, — сказал Бутон, — что тут можно сделать?
— Иди на кухню, свари кофе. Ему со сливками, мне чёрный, крепкий. Иди!
Бутон удалился. Кольт придвинул своё кресло ближе к старику.
— Ты хочешь позвонить в Германию?
— А куда же ещё? — старик задвигал ртом, удобней устраивая свои челюсти.
— Зачем тебе это нужно, Федор?
— Он должен узнать от меня.
— Тебе приятно сообщать такие новости?
— Приятно, неприятно — какая разница? Это моя обязанность. Я всегда держал его в курсе, я был главным и единственным источником информации.
— Успокойся. Ты давно на пенсии, и он тоже.
— При чём здесь пенсия? Что ты несёшь, Пётр?
— Да, действительно ни при чём, — Кольт вздохнул. — Я закурю, не возражаешь?
— Кури. Твой чекушник дымит, меня не спрашивает.
Кольт застыл с сигаретой во рту, с зажигалкой в руке.
— Ты хочешь сказать, он был здесь без меня? Когда?
— Позавчера. Он тебе разве не докладывал? — губы старика сморщились в усмешке. — Смотри, Пётр, как я тебя удивил. Дай телефон.
— Подождём до утра. Сейчас у нас половина второго ночи, стало быть, там половина двенадцатого. Он спит.
— Дай компьютер, я отправлю почту.
— Ты представляешь, что с ним может случиться, когда он прочитает такое сообщение?
— Ладно, подождём, — легко согласился старик.
Бутон вкатил столик. Кольт залпом выпил кофе из маленькой чашечки, потом зажёг свою сигарету. Старик пил медленно, причмокивал, смаковал каждый глоток. Кольт не отвлекал его, встал, приоткрыл окно, дымил на улицу. Звякнула чашка, старик облизнул губы и сказал:
— Если твой пёс чекушник убьёт Таню, ты за это будешь гореть в аду.
— Прости, что? — Кольт загасил сигарету и вернулся в своё кресло.
— Ты отлично меня слышал, Пётр.
— Слышал, но не понял. Таня умерла в семьдесят шестом, в Ницце. Ты сам рассказывал, как навещал её могилу там, на русском кладбище.
— Извини. Я оговорился. Но ты знаешь, кого я имел в виду. Таня умерла в Ницце, а через два месяца в Москве родилась Соня. Прошло тридцать лет, и твой пёс убил её отца.
— Так, стоп! — Кольт резко встал и прошёлся по комнате. — Я понимаю, тебе мой Зубов не нравится. Но из этого не следует, что он убил. Как вообще тебе такая чушь в голову пришла? Дмитрий Лукьянов умер от острой сердечной недостаточности.
— После того, как посидел с твоим чекушником в ресторане. Это был их последний разговор. Чекушник понял, что всё бесполезно, что он проиграл окончательно, и это тупик.
— Дмитрий Лукьянов умер сам. Естественной смертью. Тебе, Федор, рассказала об этом его дочь, Соня, — медленно, хрипло проговорил Кольт.
— А, уже прослушал запись? — старик усмехнулся. — И ничего не понял? Или не захотел понять? Ты разве не слышал, как она сказала, что у отца было здоровое сердце?
— Ну, он мог и не сообщать ей о своих болячках, — неуверенно возразил Кольт, — а если учесть его возраст и пережитое потрясение…
— Да. Потрясение, — старик пожевал губами, — надо было дать ему опомниться, подумать. А твой пёс попёр напролом.
— Неправда. Он действовал спокойно, мягко. У них сложились нормальные доверительные отношения, — тихо возразил Кольт.
— Это он тебе так докладывал.
— Он записывал каждый разговор. Я прослушивал записи. Я не заметил ошибок.
— Ты умный человек, Пётр. Я рад, что познакомился с тобой. Но ты такой же раб и профан, как другие. Ты никак не можешь расстаться с иллюзией, что все на свете продаётся за деньги. В этом твоя беда. Скажи, сколько ты заплатил мне, чтобы узнать то, что хотел узнать?
— Тебе — нисколько, — растерянно пробормотал Кольт.
— Умница, — старик сморщился в улыбке, — ты выложил много, чтобы добраться до меня, это верно. Однако потом пошёл совсем другой счёт, другая валюта.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Подумай. Найди ошибку.
— Чью?
— Твою, дурак, твою. Не его. С него, чекушника, иной спрос.
