— Вы можете жить на гонорары.
— С начала учебного года я ещё не получил за лекции ни копейки. Все обещают, но вряд ли выплатят. Банк, в котором хранились мои сбережения, исчез ещё в марте. То ли лопнул, то ли просто хозяева удрали за границу.
— Мне всегда казалось, вы богаты, — признался Агапкин.
— Богаты торговцы, чиновники, банкиры. Я всего лишь лекарь, и таким же лекарем был мой отец. Правда, ни он, ни я никогда не бедствовали, привыкли жить, не думая о завтрашнем дне. Я отлично зарабатывал, но и тратил много. Нет. Уволиться из госпиталя я не могу. Я должен кормить детей.
— Таня замужем, — осторожно заметил Агапкин.
— Сейчас по всей России офицерские семьи нищенствуют. Керенский кому-то выплачивает мизерные пособия, но только не тем, чьи мужья связаны с Корниловым. У Павла Николаевича было отличное офицерское жалованье, был небольшой доход от имения, но оно все разграблено и сгорело.
— Неужели и у него нет сбережений?
— Федор, вы задаёте бестактные и смешные вопросы, — профессор улыбнулся. — Какие сбережения? В чём? В царских рублях? В керенках? Впрочем, я совсем ничего в этом не смыслю.
— Ваши исследования стоят очень дорого, — сказал Агапкин после долгого молчания.
Профессор тихо рассмеялся.
— О, да. Раньше я покупал крыс по пятаку, теперь они бесплатно бегают у нас в подъезде.
— Вы меня не поняли. Дорого стоит результат. Я уверен, даже в наше безумное время найдутся люди достаточно дальновидные, чтобы оценить значимость вашей работы, и достаточно сильные, чтобы обеспечить вас всем необходимым.
— Федор, вам ли не знать, как далеки мы ещё от реальных, хоть сколько-нибудь достоверных результатов! Да и не хочу я связываться с дальновидными сильными людьми. Они станут вмешиваться, я почувствую себя обязанным им и не свободным. А с этим чувством мне будет трудно, почти невозможно работать. Они за своё покровительство пожелают чуда, омоложения, а я не уверен, нужно ли делать открытие в этой области. Сразу встаёт такое множество вопросов, вовсе не научных, а нравственных. Я никогда не возьму на себя права ответить на них.
Агапкин шёл, низко опустив голову, глядя под ноги, и вдруг остановился, снял с себя тёплый шарф и обмотал им шею профессора.
— Спасибо. А вы как же? — удивился Михаил Владимирович.
— Я не переболел ангиной, я вот воротник подниму, идти недолго.
Они вышли на Тверскую-Ямскую. Мимо них промчалось несколько военных грузовиков. За ними бежала толпа вооружённых солдат. Грохотали сапоги, тряслись на плечах винтовки со штыками. Когда стих рёв моторов и топот ног, стали слышны гулкие раскаты, совсем близко, со стороны Красной площади.
— Это что? Гроза? — спросил профессор. — Разве бывают грозы в конце октября? Вам не кажется, что-то происходит? Смотрите, вон броневики едут, и все туда, к Кремлю.
— Пойдёмте скорей домой, — сказал Агапкин и взял его под руку, — не знаю, что происходит, но на улице небезопасно.
Дальше шли молча. В подъезде было темно и холодно. Лифт давно не работал.
— Федор, вы имели в виду кого-то конкретно, когда сказали о дальновидных и сильных людях, — вдруг спросил профессор. — Кто-то обращался к вам с предложениями?
— Ко мне? Ну что вы! Если бы и обратились, то к вам.
Они вошли в тёмную тихую квартиру. Света не было.
— Хочется горячего чаю, — прошептал профессор, — но все спят. Жаль будить.
— Я согрею воду на примусе, — предложил Агапкин.
— Не уверен, что остался керосин.
— Есть. Я вчера достал пару бутылей. Идёмте на кухню, там тепло.
— Кажется, везде одинаково холодно. А ведь скоро ноябрь, начнутся морозы. Интересно, топить будут? Послушайте. Опять там грохочет. Это ведь никакой не гром, это пушки.
— Вероятно, да. Не стоит сегодня Андрюше ходить в гимназию, а Тане на курсы.
— Не стоит, — эхом отозвался профессор и слегка вздрогнул от очередного раската.
Огонёк примуса весело запрыгал, Агапкин достал из буфета сахар, две ржаные лепёшки.
— Михаил Владимирович, я хотел вас спросить. Как вы думаете, почему все три мои крысы погибли, а выжила только та, четвёртая, которой вы влили препарат? Это ведь был тот же раствор, из одной склянки. Что я сделал не так?
— Вы испугались червя, — профессор улыбнулся и покачал головой, — или он вас испугался. Ко мне они привыкли, а с вами встретились впервые.
— Странно, — Агапкин нахмурился, — у вас нет других объяснений?
— Нет. И пока не может быть. Мои тоже не все выживали. Какая разница, кто вводит препарат? Всё зависит от организма самого животного. Нравится он паразиту или не нравится. В этом дело. Смотрите, вода закипела.
Агапкин заварил свежий чай. От очередного раската вздрогнул и чуть не ошпарил руки.
— Я всё пытаюсь проследить историю нашей твари, — продолжал профессор, — знаете, этот дом напротив очень старый, он был построен в конце восемнадцатого века, уцелел при пожаре 1812 года. Когда-то в нём обитал странный человек, Никита Семёнович Короб. Этнограф, историк, путешественник. Дважды он предпринял длительные экспедиции на восточную окраину России, в Вуду-Шамбальские степи. Он вёл там раскопки на развалинах святилища древнего божества Сонорха, Хозяина времени. Существует миф, что жрецы Сонорха жили по двести, триста лет. Во время второй экспедиции Коробу удалось раскопать древнее захоронение. Кажется, никаких кладов, золота, драгоценных камней он не нашёл. Только черепки и кости.
Профессор говорил, как будто старался заглушить звуки выстрелов своим быстрым свистящим шёпотом. Агапкин заёрзал на стуле.
— Вот оно что. А я всё удивлялся, зачем вам старые книжки какого-то Никиты Короба?
— Заметили у меня на столе? — хитро улыбнулся профессор.
— Да, случайно, — Агапкин слегка покраснел. — Вы думаете, он что-то привёз в Москву?
— Возможно. Впрочем, в книжках своих он об этом не сказал ни слова. Вскоре после второй экспедиции Короб умер.
— Значит, среди хлама, который выкинула из подвала мадам Котти, могли быть какие-то древние останки?
— Могли, — кивнул профессор, — когда я стажировался в Германии, в университетскую клинику попало несколько рабочих с археологических раскопок. Они были заражены неизвестным паразитом. Такое случается иногда. Я же говорил вам, что жизнеспособных цист находят в останках мамонтов. Впрочем, хранились в подвале древние сокровища Короба или нет, теперь уже неважно. Мадам Котти все выкинула.
— А жрецы? — чуть слышно пробормотал Агапкин. — Куда они делись?
— Вы хотите найти их? Федор, вам не кажется, что нас с вами заносит в какие-то метафизические дебри? Скоро блюдечко станем крутить, как господин Бубликов.
Совсем близко, за окном зазвучали крики, топот. Шарахнуло несколько выстрелов. В кухне появилась Таня.
— Папа, Федор Фёдорович, вы уже дома, какое счастье. Сама не понимаю, как уснула в эту ночь.
— Танечка, сядьте, я вам чаю налью, — сказал Агапкин.
— Да, спасибо. Поздно вечером, пока вы были в госпитале, пришёл Павел, он забежал всего на пару минут.
— Он вернулся из Быхова? — спросил профессор.
— Ну, да, да, в Петрограде большевики захватили телеграф, телефонную станцию, вокзалы, мосты. Они уже взяли Зимний, арестовали Временное правительство. Петроград весь большевистский. Сейчас они заняли Кремль, захватили оружейный арсенал. Их штаб на Скобелевской площади. Наш — в Александровском училище, на Знаменке. Москва пока держится. Москву защищают.
— Кто? — тихо спросил Агапкин.
— Юнкера, — ответила Таня.
— Юнкера — дети, — сказал Михаил Владимирович, — кто там ещё?
— Отряд прапорщиков, женский выпуск училища, восемнадцать барышень. Студенты, гимназисты старших классов, учителя, актёры. Взрослых профессиональных военных совсем мало. Павел там, из училища они должны пойти к Кремлю и к Скобелевской площади. Наверное, уже пошли. Слышите, стреляют, совсем близко.
Михаил Владимирович вдруг встал, поцеловал Таню в лоб и вышел из кухни.
