Весь этот день в Москве стояла странная, непривычная тишина, люди на улицах, в квартирах разговаривали вполголоса, город накрыло серым войлоком тумана. Чавкала слякоть под ногами, иногда гудели моторы броневиков, грохотали грузовики по разбитым мостовым, выли трубы траурных духовых оркестров.
Следующие два дня было ещё тише. Москва оцепенела. Ей уже приходилось подниматься из руин, переживать эпидемии, смуты, пожары, тысячи предательств и убийств, публичные казни на Лобном месте. Но за всю долгую историю России ещё никто не расстреливал из тяжёлых орудий Кремль, никто не хоронил своих мёртвых без отпевания, посреди города, у кремлёвской стены. От этого веяло древним ритуальным кощунством, чёрной магией, бесовщиной.
Утром 13 ноября Москва залилась колокольным звоном.
Огромное пространство храма Большого Вознесения было тесно заставлено открытыми гробами. Отпевали погибших юнкеров. Служил митрополит Евлогий.
Для всех желающих проститься с защитниками Москвы места в храме не хватало. Люди стояли вокруг, стекались тихими медленными толпами с окрестных улиц, с Патриарших прудов, с Тверского бульвара, со Спиридоньевки. Выл ветер, мокрый снег бил в лица и таял, мешаясь со слезами.
Полковник Данилов стоял внутри. Он успел войти одним из первых, его отнесло толпой вглубь храма, далеко от нескольких однополчан, которые пришли с ним. Вокруг оказались незнакомые люди. Кто-то тихо всхлипывал, кто-то смотрел перед собой сухими застывшими глазами. Общее состояние оглушенности, духовного паралича передалось Данилову. Он не мог плакать, ни о чём не мог думать.
В мозгу всё ещё звучала канонада, свист пуль, проносились сцены боев, он пролистывал в памяти час за часом, искал стратегические ошибки, их было достаточно, у него, у других, но не в этом дело.
Большевики не победили. Они перехитрили. С самого начала нельзя было верить ни одному их слову. Но для нормального человека это трудно — вообще не верить, ждать только лжи, вероломства. Даже на войне враждебные стороны стараются соблюдать взаимные договорённости.
Первое перемирие 29 октября было подписано лишь потому, что они собирались с силами, ждали подкрепления. После своей лёгкой победы в Петрограде они не могли предположить, что Москва станет сопротивляться.
Полковник Данилов не слышал пения хора, чтения Евангелия, не чувствовал запаха ладана и цветов. В голове его пулемётной дробью повторялся безнадёжный вопрос: почему? Армия, жандармы, полиция — куда всё делось? Питер сдался без боя. Москва сопротивлялась. Что теперь? Ряды гробов, в которых видны молодые, почти детские мёртвые лица, дымящиеся развалины, израненные кремлёвские стены, разбитый Успенский собор, Чудов монастырь, храм Василия Блаженного. Простреленные куранты на Спасской башне остановились. Наверное, когда-нибудь их починят, но они начнут отсчитывать другое время.
Отпевание кончилось. Полковник подставил плечо под чей-то гроб и пошёл вместе с огромной процессией через всю Москву, к Всехсвятскому братскому кладбищу. Путь был долгим. Иногда доносились приглушённые разговоры.
— Скоро, скоро кончится этот ужас.
— Они между собой перегрызутся, вот что! Из их ЦК ушла уже дюжина министров.
— Им никто не верит, их никто не хочет. Они сами себе надоели. Обещали мир, а пролили столько крови, обещали хлеб, а Россия на грани голода.
— Через неделю будет новый переворот, новое правительство.
— Какое же?
— Учредительное собрание!
— Для этого не нужно переворотов, оно избрано законным путём.
— Помилуйте, какие теперь законы, кроме их варварских декретов? В Петрограде уже расстреливают юнкеров. Начали арестовывать священников, за то, что отпевают погибших. И говорят, тоже будут расстреливать. Уже были случаи.
— Керенский куда делся?
— Сбежал. Натворил дел и смылся.
— Уезжают послы. Посольства закрываются.
— Даже немцы не желают вступать с ними в мирные переговоры.
— Бросьте, немцы сами этих большевизанов тут у нас развели, как чумных крыс.
Процессия иногда останавливалась у открытых церквей, погибших опять отпевали. Только к вечеру добрели до кладбища.
Данилов ещё никогда не видел столько матерей и отцов, одновременно, в одном месте, хоронивших своих детей. Десятки, сотни. Комья земли стучали о крышки, матери и молодые жены бросались в могилы, плач стоял такой, что разрывалось сердце.
Он не мог больше смотреть и слушать, побрёл прочь.
Что же дальше? Многие семьи бегут в Крым из Москвы и Питера. Там пока спокойно. Наталья Владимировна в последнем письме настойчиво звала их всех к себе, в Ялту. Но Михаил Владимирович категорически против.
— Я не убегу из дома по доброй воле. В гости бы съездил, с радостью. Соскучился по Наташе, по Осе. Но удирать — с какой стати? Да и куда мне сейчас, на костылях? Я здесь родился, здесь и помру.
В нетопленной тёмной квартире на Второй Тверской почти вся вчерашняя ночь ушла на уговоры, споры. Данилов настаивал, что ехать необходимо. Таня и Андрюша были на его стороне. Но Михаил Владимирович повторял: езжайте вы четверо, с Мишенькой. А я останусь, с няней, с Фёдором. Нога заживёт, вернусь в лазарет, буду работать. К тому же у меня тут лаборатория. Как я довезу все свои банки, склянки, крыс?
— Наловлю я тебе там крыс, сколько душе угодно! — сказал Андрюша.
— Папа, там тоже лазареты, и хирурги нужны, — сказала Таня.
— А здесь не нужны?
— Их, этих, лечить станешь? — хмуро спросил Андрюша.
— Для меня больные и раненые различаются по медицинскому диагнозу, а не по партийной принадлежности. Человек страдает, я обязан помочь, будь он хоть самый красный большевизан.
— Но ты же побежал с пистолетом, драться с ними!
— И опять побегу, если представится случай.
— Сам будешь стрелять, а потом лечить?
— Да, врач должен лечить всех, даже уголовных преступников. И потом, если я сбегу, получится, что я признал их победу. Поверил, будто они сильнее нас, испугался, сдался, бросил свой дом им на разграбление.
— Ага, то есть ты у нас смелый, а мы все, даже Павел Николаевич, жалкие трусы?
— Андрей, перестань, не передёргивай! — сказал Данилов.
— Вы все перестаньте! — вмешалась Таня. — Папа, ты прекрасно понимаешь, без тебя мы никуда не поедем.
— Таня, это шантаж. Вам четверым ехать действительно надо. Того и гляди, начнутся аресты. Павлу оставаться опасно. Да и скоро тут есть будет нечего. Ударят морозы. Езжайте. Бог даст, к весне этот ужас кончится, вернётесь.
— Нет, папа. Без тебя мы никуда не поедем, — упрямо повторяли Андрюша и Таня.
Данилов ещё в начале разговора понял, что спорить с Михаилом Владимировичем бессмысленно, и теперь, возвращаясь с похорон по тёмным грязным улицам, спорил с самим собой. Для него, боевого офицера, был только один путь — служить, воевать. Ничего другого он не умел делать.
Служить теперь было некому. Красное правительство сместило законного главнокомандующего Духонина и назначило на его место непонятно кого, какого-то прапорщика Крыленко. Чтобы начать воевать, надо было ехать на Дон, к Каледину. Туда собирались многие его бывшие однополчане и звали с собой. Это означало разлуку с Таней, с Мишенькой. Бросить их здесь, в холодной, голодной, смертельно опасной большевистской Москве, было немыслимо. Но и оставаться, сидеть сложа руки, без оружия, Данилов не мог.
Существовал ещё третий вариант, о котором говорил Алексей Алексеевич Брусилов. Старый генерал считал, что очень скоро большевики начнут формировать настоящую, профессиональную армию. Они уже сейчас понимают, что с ордами вооружённых дезертиров удержать власть невозможно. Им понадобятся военные, и тогда появится возможность отнять у них власть без боя. Внедриться в гущу войск, пронизать все изнутри духом боевого офицерства. Солдаты опомнятся, устанут от собственного озверения, захотят порядка, станут слушаться своих прежних, привычных командиров, и всё кончится само собой, бескровной победой над нелепым красным кошмаром.
