В его мире законопослушные граждане тоже интуитивно распознавали правонарушителей и, само собой разумеется, ценили усилия Нурландера, направленные на то, чтобы призвать отступников к порядку.
С чем бы он ни встречался в своей повседневной полицейской работе, ему всегда удавалось сохранять ясные, четкие ориентиры. Он всегда был доволен собой лично и полицией в целом. Все шло, несмотря на случайные взлеты и падения, в правильном направлении и правильным темпом, в общем и целом радуя его: прирост, успех, развитие. Правильная динамика стабильно развивающегося общества.
Он был спокойным человеком.
Он никогда не стал бы совать руку туда, где стена только что дала трещину и уж тем более — разошлась.
И даже под пыткой он никогда не признал бы наличие этой самой трещины, ибо ее не существовало в мире его представлений.
Однако в его нынешнем мире она появилась. Когда он ехал утром в Висбю вдоль окружающей город древней стены, его доверие к миру все еще было при нем. Он привык к этому доверию. Оно было следом прежней жизни. То, что он сделал, и то, что собирался сделать, было необходимо. Больше никаких нераскрытых убийств, подобных убийству Пальме. «Закон и безопасность, — думал он. — Доверие. Ответственность общества. Даггфельдт, Странд-Юлен, Карлбергер. Этого достаточно. Я прослежу». Он защищал самое важное. Хотя и не до конца понимал, что именно. Поблуждав по почти пустынным улицам Висбю, который был окружен какой-то средиземноморской утренней солнечной дымкой точно так же, как и старинной крепостной стеной, Нурландер прибыл в отделение полиции. Часы показывали половину восьмого утра седьмого апреля.
Из отделения его направили в тюрьму предварительного заключения. Там его встретил охранник его возраста. Они сразу признали друг в друге настоящих полицейских. С большой и шведской буквы П.
— Нурландер, — представился Нурландер.
— Ёнсон, — ответил тот на своеобразной смеси сконского и готландского наречий. — Вильхельм Ёнсон. Мы ждали вас. Пешков будет в вашем распоряжении по первому требованию.
— Как я понимаю, вы осознаете всю важность этого расследования. Ничего более важного на данный момент нет.
— Да, я понимаю.
— Ну как он? Он говорит по-английски?
— К счастью, да. Он старый моряк, много плавал за границу. Полагаю, что переводчик был бы неуместен при таком допросе. Если я правильно вас понял.
— Мы, безусловно, понимаем друг друга. Где он?
— Согласно нашим довогоренностям, в комнате со звукоизоляцией. Пойдемте?
Нурландер кивнул и последовал за Вильхельмом Ёнсоном. Они прошли два коридора, подобрали по дороге двух постовых полицейских, и все вместе спустились в подвал. Остановились перед выкрашенной в зеленый цвет дверью с глазком посередине. Ёнсон откашлялся и произнес:
— Как вы дали нам понять, вы не нуждаетесь в услугах секретаря, а также вообще в чьих-либо услугах во время этого допроса, однако мы все же будем за дверью. Это — тревожная кнопка. Нажмите ее, и через секунду мы будем в камере.
Он протянул Нурландеру маленькую коробочку с красной кнопкой. Нурландер положил ее в карман и спокойно ответил:
— Как можно меньше подсматривайте в глазок. Чем меньше вы знаете, тем лучше. В нашем случае все возможные жалобы будут пересылаться прямо в Государственное полицейское управление. Так что вам лучше не подсматривать.
Он вошел в комнату. Стол, два стула, обитые стены. Больше ничего. Кроме маленького одетого в полосатую робу человечка на одном из стульев. Острое лицо, тонкие бицепсы. «Худой жилистый моряк», — подумал Нурландер, оценивая силу возможного сопротивления; это будет, во всяком случае, не физическое противоборство. Человечек встал и вежливо приветствовал его:
— How do you do, sir?[37]
— Very brilliant, please,[38] — ответил Нурландер, положил блокнот и ручку на стол и сел. — Sit down, thank you.[39]
Беседа продолжилась не без некоторых языковых проблем. Нурландер проговорил на английском того же уровня:
— Давайте прямо к делу, господин Пешков. Во время сурового зимнего шторма вы и ваша команда высадили на два резиновых плота сто двенадцать иранских, курдских и индийских беженцев в сотне метров от восточного побережья Готланда, а затем вернулись на рыболовецком судне в Таллинн. Шведской береговой охране удалось остановить плоты, пока они не покинули территориальные воды Швеции.
— Very straight to the point,[40] — ответил Пешков. Поскольку ирония не была сильной стороной Нурландера, то и его имитация спокойного тона Хультина выглядела нарочитой. Он продолжил:
— Мне нужна информация о серии убийств шведских бизнесменов, произошедших в Стокгольме за последние несколько дней.
У Алексея Пешкова буквально отвалилась челюсть. Когда ему удалось наконец закрыть рот, он выдавил из себя:
— You must be joking![41]
— Я не шучу, — ответил Нурландер и продолжил немного тише: — Если ты не дашь мне нужной информации, я уполномочен убить тебя прямо здесь и сейчас. Я прошел специальное обучение. Ты понимаешь?
— I’m not buying this,[42] — ответил Пешков, внимательно разглядывая дородного Нурландера. В попытке сохранять абсолютное спокойствие лицо Нурландера приобрело какое-то нерешительное выражение. Нурландер продолжал напирать:
— Мы знаем, что ты входишь в преступную русско-эстонскую группировку Виктора-Икс, а также, что два контрабандиста, ввозящих в Швецию алкоголь и называющих себя Игорь и Игорь, тоже входят в эту же банду. Верно?
Пешков молчал, но взгляд у него был ясный.
— Верно? — повторил Нурландер.
По-прежнему молчание в ответ.
— Эта комната со звукоизоляцией. Ничего из того, что происходит здесь, не может быть услышано снаружи. Мои полномочия безграничны, они даны мне самыми высокими инстанциями. Я хочу, чтобы ты понял это и подумал прежде, чем отвечать мне. Твое здоровье зависит от твоего ответа.
Пешков прикрыл глаза так, как будто бы заснул. Этот полицейский был совсем не похож на тех добродушных шведских полицейских, которых он встречал раньше. Возможно, он увидел в глазах Нурландера какой-то странный блеск, тот самый блеск, который бывает у человека, перешедшего последнюю грань и отрезавшего себе пути к отступлению. Возможно, он видел этот блеск и раньше.
— В Швеции же демократия, — осторожно произнес Пешков.
— Конечно, — ответил Нурландер. — Она здесь есть и будет. Но каждой демократии время от времени приходится защищать себя недемократическими методами. А оборона в основе своей антидемократична. В данном случае это видно совершенно отчетливо.
— Я просидел здесь два месяца. Я абсолютно ничего не знаю ни о каких убийствах в Стокгольме. Клянусь.
— Виктор-Икс? Игорь и Игорь? — произнес Нурландер тем же тоном, что и раньше. Почему-то он чувствовал, что важно сохранять его в течение всего разговора.
Алексей Пешков прикидывал, чем он рискует. Нурландер видел, что он боится умереть и раздумывает над тем, как оттянуть расправу. Он дал ему время подумать, а сам сунул руку в карман пиджака. Щелчок снимаемого с предохранителя пистолета гулким эхом отразился от стен. Пешков глубоко вздохнул и заговорил:
— Во времена коммунистов я был моряком на международных линиях. Я все время скрывался от КГБ и ГРУ, меняя паспорта. Когда режим пал, мне удалось сколотить небольшую сумму, чтобы купить собственное рыболовецкое судно. Первый год я был простым таллиннским рыболовом, говорящим по-русски, второго сорта, но свободным. Наверное, можно сказать, что тот год был единственным годом свободы, затем в игру вступили другие силы. На меня вышли анонимные рэкетиры. Вначале это были просто деньги, которые я платил за то, чтобы мой кораблик не сожгли или не взорвали. Обычное «крышевание». Но дальше больше. Меня заставили брать груз… подобного типа. Этот рейс был уже третьим. Десятки тысяч отчаявшихся беженцев ждут в бывшем Советском Союзе, чтобы их за деньги переправили за границу. Я никогда не был близок к верхушке, Виктор-Икс для меня просто имя, миф. Я общался с эстонцем по имени Юри Маарья. Говорят, он знает самого Виктора-Икс. Я никогда не слышал об Игоре и Игоре, но у этой группировки много людей, занимающихся провозом спиртного, как, впрочем, и любой другой контрабанды в Северную Европу.
Нурландер удивился разговорчивости Пешкова, но не подал виду.
— Адреса, контакты? — тихо спросил он.
Пешков покачал головой.
— Они постоянно меняются.
Нурландер долго смотрел на Пешкова. Он никак не мог уяснить себе, был ли этот человек жертвой или преступником. Скорее всего, и тем, и другим. Он захлопнул блокнот, сунул ручку в карман пиджака и сказал:
— Я отправляюсь в Таллинн. Если каким-либо образом выяснится, что хотя бы что-то из того, что вы мне сообщили, является ложью, или же что вы сообщили мне не всю правду, я вернусь к вам. Вы понимаете, что это означает?
