Она быстро печатала на машинке полный текст постановления об освобождении Сурикова от уголовной ответственности. Дело должно быть в идеальном порядке, чтобы следователь, который будет работать с ним дальше, не помянул ее недобрым словом. Материалы об убийстве Бахметьевой будут присоединены к делу об убийстве супругов Шкарбуль. И в этих материалах не должно быть ничего, что позволило бы обвинить Сурикова хоть в чем-то, кроме обыкновенной трусости.
Татьяна то и дело поглядывала на часы. С минуты на минуту должна подъехать Ира, привезти пакет из аэропорта. Все, что вчера в нарушение всех правил было изъято из дела и отправлено в Москву, будет возвращено на место. И после этого можно идти к Исакову за своим личным делом, которое со вчерашнего дня лежит в его сейфе.
Уехать. Скорее уехать отсюда. Сложить вещи, забрать Ирку и уносить ноги, сделав вид, что никогда и слышать не слышала про преступную группу, в которую входили сотрудники органов внутренних дел и которая совершала преступления, связанные с приватизацией квартир. Уехать – и пропади все пропадом.
* * *
Они купили четыре билета, чтобы ехать в купе без попутчиков. Проводник, молодой веселый парень с несколько дебильным выражением лица, сразу предупредил:
– Девушки, на ночь запирайтесь как следует, а лучше спите по очереди. У нас в поездах грабят.
– Спасибо, порадовали, – фыркнула Ира, которая еще сохранила способность шутить. Вероятно, потому, что не знала, от какой опасности они бегут.
Несмотря на сжатые сроки, домовитая Ирочка сумела упаковать неимоверное количество вещей, умело разложив их по большим дорожным сумкам. Более того, она даже успела напечь своих знаменитых пирожков с капустой, которые и извлекла на свет божий, как только проводник принес чай.
– Ирка, опять! – простонала Татьяна. – Я же тебя просила!
– Ну в дорогу-то! – возмутилась Ира. – Святое дело. Не хочешь – не ешь. Пусть Настя поест. И Стасову привезем, он их тоже любит.
Татьяна, конечно, не выдержала и два пирожка все-таки съела.
Они уже улеглись и погасили свет, но уснуть удалось только Ире.
– Настя, – шепотом позвала Татьяна, – не спишь?
– Нет.
– Знаешь, у меня Бахметьева все из головы не идет. Какой же невероятной силы была старуха, если внуку пришлось ее убить. Ты можешь себе представить? Я все понять не могла, зачем он ее убил. Взял драгоценности из родительского сейфа – и живи в полное свое удовольствие. Мало ли о чем он со своей бабушкой договорился. Бабушка старенькая уже, да и далеко она, за шестьсот километров. Можно с ней не делиться, она и не пикнет. Зачем он ее убил? А сегодня во время разговора с Суриковым я поняла, почему он это сделал. Внук знал, что не сможет ей противостоять. Знал, что не посмеет ослушаться. Чувствовал, что она сильнее. Она и его сумела поработить. В точности как несчастного Сурикова. Только Суриков ее преданно любил и хотел жить под ее властью как можно дольше. А Виталий хотел из-под этой власти вырваться и распоряжаться ценностями единолично.
Она помолчала, потом добавила:
– А Суриков так и не понял ничего. Не поверил, что Бахметьева могла так с ним поступить. Как собака, которую хозяин бьет, а она ему руки лижет. Господи, когда он уходил, я чуть не расплакалась.
– Интересно, что Виталий будет нам рассказывать. Он же точно знает, что Суриков ехал в Москву не разговоры с ним душевные разговаривать про любимую бабушку, а убийство совершить. Не подставит он Сурикова, как ты думаешь?
– Может, сучонок корыстолюбивый. Я, конечно, сделала все, что могла. Остальное от вас зависит, от тебя в том числе. Доказательств того, что Суриков готовился к убийству, нет. Показания Виталия можно подвергать сомнению. Бахметьева их не подтвердит, а больше никто ничего не знает.
Снова в темном купе воцарилось молчание. Потом раздался Настин шепот:
– Знаешь, о чем я подумала? Эта старуха и нас с тобой поработила. Ее уже на свете нет, а мы с тобой лежим и обсуждаем, как нам материалы уголовного дела подтасовать. Дела, которое она же и придумала. А мы теперь головы ломаем, как нам спасти человека, которого она пыталась погубить. Ведь мы с тобой идем на должностные нарушения. Понимаем это, а все равно делаем. Она больше месяца в могиле лежит, а мы под ее дудку пляшем.
– Скорее не «под», а вопреки. Но все равно пляшем, тут ты права.
На верхней полке заворочалась Ирочка.
– Девочки, ну имейте же совесть, – жалобно промычала она.
– Все-все, молчим, – торопливо сказала Настя. – Извини.
* * *
Он снова видел этот жуткий сон. Огромные лужи крови, не лужи даже, а целые моря, и кровь бурлит и принимает причудливые формы, превращаясь в лица матери, отчима и бабки. С этих лиц на него смотрят мертвые глаза, мертвые рты раскрыты, а мертвые языки пытаются шевелиться, чтобы сказать ему…
Что сказать? Что они могут ему сказать? Спросить, зачем он это сделал?
Затем, что ему надоело. Ему все надоело. Надоело слушать нудные разговоры о том, что всего в жизни нужно добиваться собственными усилиями, своим трудом. Что благосостояние нужно заработать самому. Что стыдно равняться на тех, кто шикует на родительские деньги.
Детский сад какой-то. Стыдно, стыдно… Ничего не стыдно. Все так живут. Все его друзья ездят на иномарках и живут в классных хатах, отделанных по евростандарту. Отдельно, между прочим, живут, без всяких там родителей. Один он, как дурак, живет по-совковому. Хватит. Надоело. Бабка – та его понимала. Не то что мать с отчимом.
Бабка правильная была. Год назад объявилась. Позвонила и сказала, чтоб на почту сходил, взял письмо «до востребования». Больше ничего объяснять не стала, даже не представилась. Он и не знал, кто это звонил, сходил, взял письмо. В письме все было. И про расстрелянного отца-валютчика, и про золото-бриллианты. И про бабушку, отцову мать, которая в Питере живет на одну пенсию и страдает от общей несправедливости жизни. В письме и номер телефона был указан, дескать, ежели захочешь с бабушкой-то родной поговорить, звони, не стесняйся, но только днем и в будни, а то в другое время в квартире уши посторонние. Поговорить он, конечно, захотел, особенно про деньги. Ну и поговорил. Потом съездил в Питер, лично со старушкой познакомился.
Ну и пошло с тех пор. У него в голове одна мысль: как ценностями завладеть. Бабка долго его расспрашивала, как они там, в Москве, живут, какая квартира, какая машина, какая мебель, какие украшения на матери, куда в отпуск ездят. Прикидывала что-то, в уме считала, а потом и выдала, мол, из тех денег, что папаша его заныкал, только, может, десятая часть за все годы потрачена. А остальное где-то у матери с отчимом лежит. Ты, говорит, внучек, ни о чем не беспокойся пока, живи, как жил, овцой прикидывайся, родителей слушайся, а я уж придумаю, что нам с тобой дальше-то делать. И придумала. Да так, что Виталий только диву давался.
Да, сильна была старуха, что и говорить. Только делиться с ней Виталию не хотелось. Целое – оно все-таки в два раза больше половины, это уж как ни крути. Боялся он бабку смертельно. Знал, что не посмеет не отдать ее долю, если она потребует. Он ей вообще слово поперек сказать не смел, такую власть она над ним забрала.
Рабам, как показывает история, не приходит в голову устраивать забастовки и демонстрировать неповиновение. Они поднимают бунт и убивают хозяев. Наверное, именно этим отличается рабская психология от психологии свободного человека…
Он снова мучился в своем кошмарном сне и проснулся весь в поту. Часы показывали половину седьмого утра. Нет смысла пытаться уснуть снова, все равно через полчаса зазвенит будильник и придется вставать, готовить себе завтрак и тащиться на ненавистную, давно опостылевшую работу. Ничего, он еще помучается несколько месяцев, а потом рванет когти в свободную богатую жизнь.
Виталий уже вышел из душа и жарил на кухне яичницу, когда раздался звонок в дверь. Кого принесло в такую рань?
– Кто там? – осторожно спросил он.
– Шкарбуль Виталий Юрьевич? Откройте, пожалуйста, милиция.
Опять небось вопросы задавать будут. Все никак преступника не найдут, который мать с отчимом грохнул. Ну пусть ищут, это их обязанность.
Он щелкнул замком, открыл дверь и сразу понял, что на этот раз вопросов задавать ему не будут.
* * *
Миновали новогодние праздники и Рождество, все приказы были подписаны, и майор Образцова приступила к работе в следственном комитете в Москве. В конце января кто-то из новых коллег остановил ее в коридоре.
– Татьяна Григорьевна, вы ведь раньше в Петербурге работали?
– Да.
– Новость знаете? У вас там против группы сотрудников дело возбудили. Там, оказывается, целая организация была с участием работников милиции и судмедэкспертов. Втирались в доверие к одиноким старикам, убивали их, эксперты давали заключение о естественной смерти, а соучастники из нотариата делали генеральные доверенности с поддельными подписями владельцев квартир. Лихо, да?
