Ознакомительная версия.
5
Все они испытывали разные чувства, общим, объединяющим их, было одно — месть.
Николай Анисимович, мысленно окончательно разделавшись со своим прошлым и потеряв всякую надежду на возвращение жены, теперь занят был двумя заботами: пытался вдвоем со Злобиным отыскать замурованный в стене, под закрепленной много позже распределительной коробкой, конец детонирующего шнура и пил. Причем ему самому казалось даже странным, что одно не мешало другому.
Под видом проведения ремонтных работ они раздолбили в вокзальном помещении, возле перехода от железнодорожных касс к перронам, порядка двух квадратных метров капитальной стены. А дело было в том, что если судить по чертежу, имеющемуся у Савина, то прежний распределительный щит находился несколько в стороне от того места, где теперь была коробка, в которой сходились многочисленные жилы проводов, «утопленных» в монолите стены. И место той, старой, было указано приблизительно. Вот и приходилось в определенной степени действовать наудачу.
Посторонний народ, естественно, ни о чем не догадывался, списывая «временные неудобства» на постоянно текущий ремонт всего и вся.
Работать приходилось осторожно, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, особенно служащих вокзала и милиции, которая всюду совала свой нос. Но электричество — штука сложная, и ввести незнающего человека в заблуждение было делом нехитрым.
Однако дни шли. А вот вечерами, возвращаясь домой к своему одиночеству, к которому Савин начал уже привыкать, он особо остро чувствовал боль от подлой — иначе и не мыслил — измены жены. И видел следы этого святотатства буквально во всем — в аккуратно застланной широкой двуспальной их кровати, на которой в его отсутствие наверняка разыгрывались мерзкие, отвратительные сцены. И еще эта пепельница, на которой, как они тут ни старались, все равно сохранились темные слезы несмытого пепла. Или эти подозрительные пятна на полу — от чего они? Либо, наконец, половая тряпка, обнаруженная им в ванной, которая оказалась его собственными старыми трусами — будто они тут нарочно издевались над ним!
Приканчивая бутылку водки либо коньяка, в зависимости от настроения или мелкой закуски, приобретенной по пути домой в соседнем универсаме, Савин будто глохнул, но в ватной тишине ему начинали мерещиться ритмичное и все нарастающее скрипение кровати и так же усиливающиеся стоны и всхлипы Катерины, беснующейся от страсти там, в проклятой комнате, в их бывшей спальне. И Савин уже словно наяву наблюдал, с кем она там и что вытворяет. А мерзкие звуки, будто фантомы, становились твердыми на ощупь и своими острыми гранями впивались в мозг. И это уже было выше его сил.
Сморенный выпитым, он так и засыпал — в гостиной, на диване, где обосновался окончательно. А кровать? Он по утрам, растирая от неудобного лежания шею, подумывал, что надо будет вышвырнуть к чертовой матери это насквозь пропитанное его ненавистью ложе и купить широкую тахту. Вот тогда он сможет наконец обрести хоть мало-мальски покой.
Но времени, чтобы таким радикальным способом разделаться с прошлым, у него не было — рабочая дисциплина требовала жесткого распорядка, а опаздывать или «сачковать» он не любил, да и не умел. Тем более когда речь теперь шла о крупной акции, от которой многие должны будут содрогнуться. И поделом.
Николай Анисимович не сомневался в справедливости своей мести «им». В это короткое словечко он вкладывал свое продажное и подлое руководство, всех своих коллег, только делавших вид, что они его защищали, а на самом деле равнодушно взиравших на то, как над ним измывалась вся та вольнонаемная сволочь в колонии. Сюда же он вносил и «лучшего друга» Самойлова, мигом занявшего его место в еще не остывшей супружеской постели. И, разумеется, бывшую жену, эту тайную эротоманку и проститутку, которая всю жизнь играла с ним, изощренно и грязно лгала, изображая из себя фригидную дуру, холодную и равнодушную ко всему на свете, что касалось любовных отношений между близкими мужчиной и женщиной. Она просто ждала удобного момента, чтобы изменить ему. Вполне возможно, что и с Самойловым они давно договорились наставить ему рога, если уже не сделали этого раньше. А тут вдруг появились такие роскошные возможности! Вся квартира в вашем распоряжении! Супружеская постель! И вообще она, эта грязная сука, никогда не стонала и не билась от страсти в его объятиях! Она оставалась ледяной рыбой, даже наблюдая, как его иной раз просто трясло от страсти и безумного желания обладать ею. Вот это, пожалуй, было самым обидным, даже оскорбительным для Савина. Такие вещи не прощаются.
И Николай Анисимович пил, не хмелея и ожидая того момента, когда выпитое подействует и свалит его на диван.
Ему снились причудливые, какие-то фантастические и в то же время абсолютно реальные сны, в которых совершенно не было людей, но появлялось множество знакомых и незнакомых предметов быта. В разворачивающихся перед его глазами непонятных, но также реальных помещениях, напоминающих бесконечную череду выставочных залов, проплывали различные вещи. То это были странные ритуальные маски, то бесконечное, уходящее за горизонт поле, выложенное изделиями из драгоценных и поделочных камней, тускло сверкающих под приглушенным светом, то галерея зеркал, в которых ничего не отражалось, то различная мебель, но только миниатюрного размера, а то диковинные звери, непонятно, живые или созданные рукой неизвестного, но явно великого мастера. «Экспозиции», если их можно назвать этим словом, чередовались, появлялись новые, поражали невиданными гаммами цвета — от темного тона к светлому, причем каждая из них имела свой собственный цвет, а вместе они представляли все оттенки радуги, только приглушенные, будто размытая акварель. Видения были прекрасны сами по себе, но они вызывали у наблюдающего за ними Савина смутное беспокойство. Эта постоянная череда движущихся предметов начинала надоедать, хотелось остановить бесконечный, медленный поток, но ни сил не было, ни подсказок, как это сделать. Савин нервничал, ему казалось, что он просыпается и как бы наблюдает за собой, лежащим на диване в неудобной позе, со стороны. А «картинки» продолжали плыть в неизвестное, и рядом с лежащим на диване человеком не было никого, кто мог бы действительно разбудить его. И возникала безотчетная тоска, от которой он действительно просыпался и долго лежал, бездумно глядя в потолок, на отсветы уличных фонарей. А затем видения продолжались, будто поток их и не собирался прерываться. Если бы ему кто-то добросердечный объяснил, что дело у него стремительно приближается к «белой горячке», он бы не поверил. Он уверял себя, что самочувствие у него превосходное, а здоровье железное. И ему в этом смысле здорово помогло, что ни говори, пребывание в колонии и постоянный физический труд. Так что, назло им всем, он еще поживет и поглядит на дело рук своих. Последствия же его совершенно не трогали, не заботили, будто акция могла произойти без жертв. Он не думал об этом.
Странно, что и повторяющиеся сны, при всей их навязчивой тревожности, фактически не утомляли его. Надоедали в какой-то момент, раздражали, но на общее самочувствие не влияли. Он просыпался отдохнувшим, ну, может, не совсем свежим, и видел, что отлынивать от работы по причине нездоровья нет причины.
А что касается акции, то он окончательно решил для себя, что общество, по сути изгнавшее его по своей прихоти и отказавшее ему в элементарном человеческом понимании, не заслуживает никакого уважения. Зато примерного наказания заслуживает в полной мере. Так что сама подготовка к акту возмездия не воспринималась бывшим подполковником будто нечто исключительное. Это как в суде: слушается дело, выносится приговор, а за ним следует наказание — рутинно, но неотвратимо. Словом, как общество с ним, так и он с этим проклятым обществом, в котором отлично себя чувствуют Катерина с Самойловым. Но ничего, он им еще покажет…
Андрей Злобин был тоже заражен собственной идеей.
Находясь в колонии, он частенько подумывал о том, что справедливый и даже по-своему разумный, с его точки зрения, шаг ему не удался. И больше того, получилось с точностью до наоборот. Не Вадьку достала бомба, а погубила Лильку, которая если и была в чем-то перед Андреем виновата, то все равно заслуживала разве что показательной порки, но никак не смерти. А ведь какую интересную жизнь с ней можно было бы построить, если бы удалось тогда убрать с дороги Вадима! Эта неудача и в колонии томила, мучила душу, а теперь, после возвращения, когда он увидел как-то Вадима с девочкой, которую тот вел за руку в детский садик, сделалась вовсе мучительной.
Нет, не жалость к покойной Лильке его достала, а понимание совершившейся несправедливости. Ну зачем этот козел отдал телефонную трубку жене?! Он, видишь ты, отдал, а ты мучайся всякими угрызениями. И воспоминаниями… Но временами, когда накатывала непонятная тоска, на помощь приходил друг Олежка, и они ехали к бабам, у которых всегда были приготовлены для «милых мальчиков» и спиртное, и закуска, и любовь на выбор. Выбор, между прочим, был довольно широким. Базанов не разменивался на вокзальных шлюх, а имел в «загашнике» целый список вольных торговок любовью, которые работали в основном по элитным гостиницам, и некоторые даже владели иностранными языками. «Девушки» не были привередливыми, соглашались и на групповой секс, и на всяческие выкрутасы, словом, с ними было весело и всегда интересно. Уж во всяком случае, оторваться — не вопрос. Умел все же Олежка правильно поставить дело.
Ознакомительная версия.
