На небольшой площади перед Дворцом пионеров высилась скульптурная группа, изображавшая героев писателя Фадеева. Маша оглянулась и посмотрела на этих целеустремленных уродов с искренней благодарностью. Они оказались единственной деталью городского пейзажа, при виде которой не сжалось, не прыгнуло сердце.
Несмотря на позднее время, вокруг скульптур катались на роликах дети. В одной из девочек она узнала себя, двенадцатилетнюю, с длинными, до пояса, волосами, в узеньких красных джинсах, которые привез отчим из Парижа, в белом свитере с высоким горлом. Она понимала, что это всего лишь галлюцинация. Не было среди катавшихся детей девочки в красных джинсах и белом свитере. Но Маша отчетливо видела ее, оставшуюся здесь навсегда собственную маленькую цветную тень.
Она опять закрыла глаза. Она вдруг обнаружила, что с того момента, как ступила в железную трубу, ведущую от самолета к зданию аэропорта, думает по-русски. Об этом отец тоже предупреждал. Он говорил, что за этим надо внимательно следить. Как только начинаешь думать по-русски, в твоей английской речи предательски проступает легкий акцент. Ты сам не замечаешь, а со стороны очень даже слышно.
Сквер был еще прозрачным, полусонным. Холодно чернела низкая чугунная ограда, над ней дрожали бледные мокрые липы и тополя, подсвеченные сизыми фонарями и зеленым блеском мелкой новорожденной листвы.
Когда все это осталось позади, Маша перевела дыхание.
Как бы научиться существовать компьютерно-животным способом, без всяких сложных эмоций, без сантиментов, с логическими схемами в обоих полушариях мозга и со здоровыми инстинктами в гипофизе?
В зеркальце она встретилась глазами с Ловудом и заставила себя улыбнуться ему. Он улыбнулся в ответ, но довольно кисло. Надо было хоть немного расшевелить его, поболтать, придумать какой-нибудь предлог для следующей встречи, однако в голову ничего не лезло. Нельзя молчать всю дорогу, необходимо ему понравиться, внушить симпатию и доверие, иначе как же его, хмыря болотного, психологически тестировать?
— Мистер Ловуд, это правда, что у Бриттена был роман с Кравцовой? — спросила она, зевая и потягиваясь.
— Почему вас это интересует?
В зеркале она заметила, как задергалось у него веко.
"А он, оказывается, жутко нервничает, — с удивлением отметила про себя Маша, — к чему бы это?"
— Про любовь всегда интересно. Тем более про российско-американскую любовь. Конечно, прямого отношения к теме моей диссертации это не имеет, но в хозяйстве все пригодится. Клянусь, я никому не скажу, — произнесла она самым игривым, самым пошлейшим тоном, на какой была способна, и еще глупо подхихикнула для убедительности.
По его лицу стало видно, что он немного расслабился.
— Потом как-нибудь я расскажу вам про любовь, мисс Григ. Про эту не обещаю, а про какую-нибудь другую — непременно. А сейчас мы уже приехали.
Маша узнала двор, он почти не изменился. В детстве она приходила сюда качаться на качелях. Здесь были отличные качели. Не маленькие, для трехлетних малышей, как в других дворах, а настоящие, высокие, с металлическими прутьями, с крепким деревянным сиденьем. Иногда к ним даже выстраивалась очередь и случались небольшие драки.
В кирпичном семиэтажном доме когда-то жили двое бывших одноклассников. Мелькнула мысль, что кто-нибудь может узнать ее, она даже чуть не поделилась этими дурацкими опасениями с Ловудом, но вовремя спохватилась и грубо выругала себя. Она, конечно, ужасно устала. Долгий перелет, разница во времени, беспощадная и совершенно неожиданная атака всяких детских воспоминаний. Но все равно это не оправдание. Надо держать себя в руках в любом состоянии и надо сию же минуту прекратить думать по-русски.
На скамейке у подъезда сидели три старухи, дышали воздухом перед сном, громко обсуждали маленькие пенсии и дикие цены. Платки, темные пальто, суровые морщинистые рты, широко расставленные колени. Те же старухи, которые сидели здесь во времена Машиного детства. То есть, конечно, уже совсем другие, но очень похожи. Они, как египетские сфинксы, эти дворовые бабки на лавочках, никогда не меняются, никуда не исчезают. Может, они бессмертны?
Ловуд даже не сделал попытки помочь ей с чемоданом, только открыл багажник. На левое плечо она повесила сумку с ноутбуком, в правую руку взяла чемодан, и тут же рука предательски заныла. Осталась еще небольшая сумка.
— Вы не могли бы взять мой компьютер? — спросила она Ловуда.
Он как будто не услышал. Он стоял с ключами от машины в руке и озирался по сторонам, словно потерял что-то в этом дворе.
"Хмырь болотный, свинья!" — заметила про себя Маша.
— Стивен, помогите мне, пожалуйста! — попросила она громко и жалобно.
— А? Да, конечно, — он отвлекся от созерцания двора и взял у нее чемодан.
Когда они подошли к подъезду. Маша поздоровалась со старухами, они не ответили, но вперились в нее так внимательно, словно пытались узнать.
— Здесь не принято здороваться с незнакомыми людьми, — тихо сказал Ловуд по-английски, — так, погодите, я, кажется, забыл код.
Он отпустил ручку чемодана, принялся рыться в карманах. Бабки замолчали и внимательно наблюдали. Чемодан покосился и тяжело грохнулся. Ловуд не успел подхватить его, и чемодан перевалился на нижнюю ступеньку крыльца. Маша кинулась ловить его.
Как раз в этот момент послышалось нежное мяуканье. Она не сразу сообразила, что это звонит ее новый телефон.
— Кто это может быть? — проворчала она, роясь в сумке в поисках маленького аппарата, одновременно помогая Ловуду справиться с чемоданом.
— Я слушаю! — раздраженно выкрикнула она в трубку по-русски.
— Как ты долетела? — голос отца звучал совсем близко, словно он звонил с соседней улицы.
— Спасибо, нормально! — рявкнула она, переходя на английский:
— Ты почему не спишь? У тебя там сейчас шесть утра!
— Я спал, но проснулся и захотел услышать твой голос. Ты что, не можешь говорить? Где ты?
— Стою на ступеньках и пытаюсь поймать свой чемодан, — сердито доложила Маша, — спи дальше, у меня все о'кей, я сама тебе позвоню, не волнуйся.
— Ну как же о'кей, если ты сама ловишь чемодан? Тебя что, не встретили?
— Встретили, успокойся.
— Кто? Ловуд?
— Да.
— Не сердись, пожалуйста, не забывай, что я старый и бестолковый. Где тебя поселили?
Ловуд между тем растерянно листал свою записную книжку в поисках кода. Бабки с любопытством наблюдали за происходящим.
— Я не сержусь. Успокойся. Потом все расскажу, сейчас не могу. — Она успела заметить несколько цифр, нацарапанных рядом с дверью, отстранила Ловуда и принялась нажимать кнопки.
— Да, все, я понял, прости. Я только хотел сказать, что завтра в Москве обещают дождь и резкое похолодание, а ты не взяла ничего теплого. Обещай, что прямо сегодня купишь себе какую-нибудь куртку, и пожалуйста, не пей здесь сырую воду из-под крана, там сплошная хлорка. Кипяченую тоже лучше не пей.
— Не буду.
— Что не будешь? Покупать куртку или пить сырую воду?
— Я все сделаю, как ты хочешь, но я не могу сейчас говорить. Я перезвоню позже.
Дверь открылась. Маша улыбнулась и подмигнула Ловуду, встретив его недоуменный, напряженный взгляд.
Однокомнатная квартира, почти пустая, вся отливала кровавой краснотой. Багровые обои с черными жирными тюльпанами. Багровый палас на полу. Кухня и прихожая оклеены блестящей морщинистой клеенкой, имитирующей голую кирпичную стену. Даже плитка в ванной и туалете была вишневой, с черным, траурным ободком. Шторы на окнах темно-лиловые, почти черные, кружевные. Мебель полированная, облезлая, но блестящая. На стене лаковый цветной портрет Высоцкого с гитарой, повязанной красной лентой, и календарь за 1988 год с полуголой японкой.
— Ну как, вам здесь нравится? — спросил Ловуд, окидывая взглядом кровавые стены и невольно косясь на ее мобильный телефон.
Маша видела: ему не терпится узнать, кто ей звонил. Она давно приучила себя не называть вслух имени телефонного собеседника, если во время разговора рядом кто-то посторонний. Это получалось у нее машинально. Ей ничего не стоило бы сейчас ответить на простой вопрос: кто вам звонил? Она бы ответила: "Мой бой-френд, ужасный зануда". Но Ловуд не спрашивал.
