суета и грех. Чтобы закрыть комнаты от любопытных взглядов прохожих, достаточно коротких занавесок на нижней половине окна.
У Бёрье много двоюродных братьев и сестер, потому что контроль над рождаемостью – страшный грех. У дяди Эркки семь детей, у Даниэля – восемь, у Хильдинга – пять и один на подходе. В семьях маминых братьев к родителям обращаются на «вы», а Бёрье всегда говорил «ты» своей маме.
Однажды мама купила ему гимнастический обруч. Они взяли его в автобус, когда ехали к дяде Хильдингу. На хуторе сам Бёрье и кузены с кузинами по очереди крутили этот обруч во дворе, пока из дома не вышел Хильдинг. Он быстро подошел к детям и так рванул обруч из рук маленькой девочки, что та упала и заплакала.
– Что ты виляешь задом, как проститутка?! – зарычал он.
И тут дети дяди Хильдинга дружно ударились в рев и запричитали: «Аnteksi, isä… anteksi, isä…» – «прости отец, прости»… Остальные так и застыли на месте. Дядя Хильдинг унес обруч в дровяной сарай и разрубил его на мелкие кусочки.
И вот теперь, на похоронах, Бёрье с мамой увидят всех родственников. У Бёрье в желудке ком. У мамы тоже, это видно. Все утро она вынимала из волос бигуди и примеряла платья перед зеркалом, из-за чего они чуть не опоздали на утренний автобус. В последний момент вытерла с губ помаду. Бёрье хотел сказать маме, что она все равно красивая, но промолчал, потому что дело было не в этом.
В автобусе мама разговаривала сама с собой. Все оглядывались на нее, как на сумасшедшую. Бёрье не знал, куда глаза девать от стыда.
– Плевать я хотела, пусть глазеют, – объявила мама вслух.
* * *
Церемония затянулась до бесконечности. В Кируне моросило и было холоднее, чем на хуторе. В воздухе искрились ледяные кристаллы. Ноги мерзли так, что болели пальцы. Выходные ботинки всегда слишком тонкие.
Бёрье был вынужден напоминать себе, что в могиле лежит бабушка. И все время думал об отце. Скоро четыре месяца, как тот пропал. В церкви стоял запах мокрой шерсти, и Бёрье чуть не стало плохо.
Потом пили кофе в приходском доме, где людей набилось до отказа. Теперь, наконец, можно было поговорить; люди шумели, ели бутерброды, выходили в туалет и нюхали табак, даже если дядя Хильдинг и считал это грехом.
Сам он тоже жевал бутерброд. Морщина – как след насечки от топора – пролегла между бровями. Внезапно дядя Хильдинг поднялся и оглядел собрание. Тут же все стихли. Женщины собрали маленьких детей и зашикали на них.
Хильдинг поблагодарил всех, кто пришел проводить его мать в последний путь. В голосе стояли слезы – он ведь говорил и об их матери тоже. Труженица. Примерная жена, мать, соседка. Человек глубокой веры, которую она так хотела передать детям.
Мать Бёрье побледнела, глаза ее наполнились страхом. Она уже поняла, куда клонит брат. На лестадианских собраниях принято указывать пальцем на недостойных членов общины. Обличать в грехах, призывать к исправлению и покаянию. И самая большая грешница здесь, конечно, она.
Праведники вздыхали, поддакивали, качали головами. Кое-кто вытащил носовой платок – утереть непрошеную слезу.
Бедная мать, причитал Хильдинг. Как она стремилась к тому, чтобы все они жили в истиной вере! Это и стало самым большим несчастьем в ее жизни. Потому что младшая дочь – младшая, радость очей ее! – единственная из семьи не пошла по узкому пути, ведущему к вечной жизни.
Никто не оглянулся на мать, но внимание всего зала устремилось на нее. Мать опустила плечи и свесила подбородок на грудь. Сжалась – как под обрушившимся на нее вдруг ледяным ливнем. А Хильдинг продолжал – об узком, тернистом пути вечной жизни и широкой, торной дороге погибели. Бёрье почему-то вспомнилась одна знакомая тропинка на болоте.
Потом больше уже никто не говорил о грехах матери. Люди стали даже приветливее. Ласково улыбались, как будто и вправду хотели ее утешить. Они обличили ее – грешницу с прижитым вне брака сыном, с короткими волосами и косметикой на лице. Теперь самое время сменить гнев на милость.
И опять собрание зашумело. Подали тарелки с бутербродами и горячий кофе – чашки успели остыть. Бёрье потянулся за булочкой, когда железная рука впилась ему в плечо. Из-за спины возник дядя Хильдинг. Глаза – как весенние льдинки, губы сжаты.
Он заметил, что Бёрье хилый – сложен, как девочка.
– Он занимается гимнастикой, – объяснила мать.
Это Бёрье соврал, что ходит на гимнастику. Потому что бокс она в жизни не разрешила бы.
Дядя Хильдинг еще сильней сжал губы – в серую, бескровную линию, словно карандашом провели. Гимнастика – грех и суета мирская.
– Это и есть то, чем сейчас занимается молодежь? – спросил он. – Неужели нет более достойной физической нагрузки? Моему Антти шесть, и он помогает Эркки строить новый сарай.
У матери хватило ума промолчать хотя бы на это. Бёрье даже думать боялся о том, что будет, если она отдаст его в батраки этим «родственникам».
Дети Эркки, Даниэля и Хильдинга были точными копиями родителей – серьезные лица, поджатые губы. Бёрье заметил, что сыновья Хильдинга все время избегали отца. Разлетались при первой возможности, словно пыльные комки под диваном. Хильдинг в любое время мог приказать им что угодно. Но стоило ему отвлечься на кого-нибудь другого, как они тут же исчезали из его поля зрения.
– Ну всё, уходим. – Мать посмотрела на часы.
До вечернего автобуса еще три часа, но она хотела посмотреть дом. Это была ее доля в дедушкином наследстве. Эркки получил хутор. Лес поделили между собой братья. Ну а маме достался небольшой дом.
Мать и Бёрье переоделись в джинсы и резиновые сапоги. Дом в получасе ходьбы по лесу. Он не бог весть что – плохо утеплен, и в окнах одинарные рамы, – но так удачно расположен на склоне холма, спускающегося к роднику, где вода такая чистая и прозрачная, и летом можно купаться… Вечернее солнце озаряет маленькую лестницу. И комаров почти нет, потому что это песчаный лес, со старыми елями, величественными лиственными деревьями и высокими соснами, стволы которых в закатном солнце отливают золотом и медью.
