Он встал и, не обращая на Леву внимания, направился к выходу. Замедлил шаги, ждал – сейчас раздастся: «Стой!», лязгнет затвор пистолета. Пистолет Левы лежал в сейфе, а он сам сидел не двигаясь и, задумавшись, смотрел на потолок.
В конце коридора Крошин резко повернулся, зашагал обратно. Уйти он не решился и теперь делал вид, что просто разгуливает.
Следователь вышел из дальнего кабинета, открыл дверь, пропустил Леву и Крошина, сердито сопя, занял свое место и сказал:
– Извините за опоздание. Какие же подонки еще ходят по земле, – он потер ладонями лицо, вздохнул. – На пенсию, хватит. Закончу эти делишки, и на покой.
Делишки? Это он, Крошин, проходит по разряду «делишек»?
– Так, Александр Александрович, – следователь похлопал ладонями по столу, тряхнул головой, отгоняя какие-то посторонние, более важные мысли. – На чем мы остановились?
Крошин взглянул на следователя, пожал плечами.
– Ах да, – следователь хмыкнул. – У вас больше вопросов ко мне нет. Так, так, так. А у меня к вам вопросы есть. Только прежде, – он повернулся к Леве, – дружок, папочку из сейфа дай мне, пожалуйста. Коричневая кожаная.
Лева положил перед следователем папку, хотел вновь сесть, но Николай Тимофеевич остановил его.
– Минуточку, сейчас на место положишь, – он вынул один лист, протянул Крошину. – Постановление о вашем аресте, ознакомьтесь.
Крошин взглянул мельком, спросил:
– На каком основании?
– Мы же договорились, дураков здесь нет, Александр Александрович, – следователь спрятал постановление в папку, протянул Леве. – Об основаниях мы поговорим позже. Постановление я вам показал. – Крошин вскочил, хотел выругаться, сдержался и спросил:
– Ночевать буду уже в камере?
– Вы, естественно, нервничаете и не обратили внимания, что в постановлении нет даты, – следователь говорил так, словно решал вопрос: сегодня идти в кино или завтра.
Крошин сел, не забыл поддернуть брюки, привычно задрал подбородок.
– Спрашивайте.
– Вы родились восемнадцатого июня тридцать третьего года в Ленинграде?
– Да.
– Отец был кадровым военным, мать преподавателем музыки в средней школе?
– Да.
– Отец погиб осенью сорок первого, вы с Марьей Ильиничной, – когда следователь назвал мать Крошина по имени-отчеству, Крошин чуть заметно вздрогнул, – остались в Ленинграде и перенесли блокаду?
– Да.
– Вы очень тяжело переносили голод?
– Как все.
– Как все, – повторил следователь, – но многие умерли.
– Многие, – согласился Крошин.
– Вы начали воровать в блокаду?
– Нет! – Крошин побледнел, взглянул на следователя твердо.
– В каком году в Ленинграде вы пошли в школу? – спросил следователь. Он по-прежнему ничего не писал, не заглядывал ни в какие записи.
Только сейчас Лева понял, зачем Птицын летал в Ленинград.
Крошин, задумавшись, смотрел в окно, улыбнулся чему-то, ответил:
– В сорок четвертом.
– Почему так поздно?
– Болел.
– Чем?
Крошин поморщился, хотел сказать: все это не имеет значения, ближе к делу. Вам не удастся размягчить меня слюнявыми воспоминаниями. Вам не доказать убийства. Суд меня оправдает, если прокурор допустит до суда. За мой арест вы ответите. Как уже отвечали другие. Там, в Москве.
– Я тяжело перенес голод, потом долго не мог ходить, – ответил с вызовом Крошин.
Лева присутствовал при медленном, долгом, тяжелом разговоре, который совершенно не походил на допрос убийцы в прокуратуре. Крошин несколько раз хотел прервать этот разговор, но не мог. Причиной тому отчасти было присутствие Левы. Старый следователь рассчитал точно. Крошин позер, любит публику, большое значение придает оценке своей персоны другими лицами. Если один на один Крошин еще способен отказаться от своего слова, то при зрителе никогда. Следователь и преступник медленно, неторопливо переходили из класса в класс, в конце концов успешно закончили десятилетку. Причем следователь порой лучше Крошина помнил имена-отчества преподавателей, знал их сильные и слабые стороны.
«Какую же колоссальную работу проделал в Ленинграде мой коллега, – думал Лева. – И всего за двое суток. Как следователь все это помнит?»
Крошин постепенно втянулся в разговор, забыл о сегодняшнем деле, о доказательствах. Сейчас его больше интересовало, что же еще знает этот седой огромный старик о нем, Александре Крошине?
– Закончив школу, я уехал в Москву и поступил в институт, – Крошин придерживался в ответах максимального лаконизма и точности.
– Я мог остаться в Ленинграде, но не захотел. Устал от материнской опеки, хотелось самостоятельности. Нет, она не урезала моих прав. Она говорила, что живет лишь для меня, и я все время чувствовал себя должником. Нет, мне не жаль было расставаться ни с мамой, ни с городом. Я торопился уехать. В институт поступил сразу. Да, хотел быть строителем. Не знаю почему, сейчас не помню.
– В пятьдесят пятом вы закончили институт, – подвел итог следователь. – Когда вы совершили свое первое преступление?
– Я никогда не совершал… – Крошин запнулся, встретился с сочувствующим взглядом следователя и длинно, грязно выругался.
Следователь громыхнул кулачищем по столу так, что зазвенела люстра под потолком.
– Не сметь! Вы в прокуратуре!
Крошин от неожиданности отшатнулся, со страхом посмотрел на седого гиганта. Следователь указал на графин. Опередив Леву, Крошин налил следователю воды. Выпив подряд два стакана, тот вытащил из кармана платок, какой можно увидеть только у клоуна в цирке. Следователь долго вытирался и обмахивался, наконец сказал:
– Убирайтесь отсюда. Интеллигент! Сильная личность! Смотреть противно! – он говорил так, будто вся вина Крошина состояла не в том, что он убил человека, а в том, что он позволил себе ругань. – Мой вам совет: на работе увольняйтесь. Пообедаете и завтра к четырнадцати приходите сюда.
– Хорошо. До свидания, – Крошин поклонился и вышел.
– Надо было задержать, – сказал Лева.
– Умница ты, дружок, да дурак отчаянный, – ответил следователь.
Крошин совершенно напрасно считал, что полностью находится на свободе, волен уехать когда угодно. Когда, отпущенный следователем обедать, Крошин рванулся за город, его не стали преследовать, но посты ОРУДа регулярно сообщали о пути его следования. По просьбе прокуратуры уголовный розыск осуществлял наблюдение за преступником таким образом, что у него создавалось впечатление абсолютной свободы.
Николай Тимофеевич не арестовывал Крошина совсем не из-за боязни ответственности. Следователь хотел сбить преступника с толку, снять с него маску героя, сверхчеловека, которую Крошин старательно удерживал. Будучи арестованным, он, безусловно замкнется, начнет разыгрывать невинно пострадавшего, даже поверит в это. Оставаясь формально на свободе, Крошин постепенно сдавал свои позиции. Он уходил из кабинета, когда ему об этом говорили, возвращался к назначенному часу, даже ждал в коридоре. Доказательством его устное признание не являлось, и Крошин, зная об этом, не придавал своим беседам с Николаем Тимофеевичем особого значения. Однако атмосфера, созданная следователем в кабинете, оказывала на психологию Крошина серьезное влияние. Главное, он внутренне признал себя преступником. И хотя бессонной ночью, продумывая вновь и вновь всю ситуацию, он пришел к выводу, что доказательств против него не хватает, радости Крошин от данного вывода не испытывал. Что-то в нем треснуло, у него выбили из рук рулевое управление. Он перестал быть хозяином положения.
Утром он послушно явился в отдел кадров и подал заявление об увольнении. Сам ходил к директору, в местком, наконец получил трудовую книжку. Он пошел в милицию и попросил опечатать квартиру, в которой когда-то жила Наташа, и оставил для хозяев ключи. Он уже подумывал продать «волгу». Крошин, не отдавая себе отчета, готовился к аресту.
Следователь лишил Крошина зрителей, оставив его одного. Не арестовывая, Николай Тимофеевич лишил Крошина и позы великомученика. Бороться не с кем, героя и властелина изображать не перед кем. Крошин невольно расслабился, ездил по городу без всякой цели, поглядывая на часы, скорее бы два.
Неожиданно он вспомнил последний вопрос следователя, на который так и не дал ответа. Когда вы совершили свое первое преступление? Вспомнив, он даже обрадовался, есть о чем подумать.
В институте учился, как большинство, – не хуже, не лучше. Получал стипендию, выигрывал в преферанс. Крошин отлично играл, – и половина курса ходила у него в должниках. Роскошной жизни не вел, однако не нуждался, прирабатывать, как некоторым, не приходилось. Он был лидером, ему подчинялись, многие с большой охотой. Но все это не выходило за рамки обычной студенческой жизни. О распределении он как-то забыл, когда же получил направление… Куда его направили? Крошин силился, но не мог вспомнить. В общем, он считал, что это место не для «белого» человека. Он не поехал. Он стал преступником потому, что не поехал по распределению? Отнюдь.
