— Когда это произошло?
— Когда мы решили, что нужно ее написать? Несколько недель назад.
— И с тех пор вы уже написали двадцать страниц?
— Нуда. Это нетрудно.
— Где вы работали? — спросил Карелла.
— В основном у Чака.
— В квартире на Ривер-стрит Северной?
— Да.
— Вы были там вчера вечером?
— Нет.
— А когда вы были там последний раз?
— Кажется, вечером в среду.
— В эту среду?
— Да.
— То есть восьмого апреля?
— Ну да.
Клинг подумал, что это был один из немногих вечеров на прошлой неделе, когда никого не зарезали и не выбросили из окна.
— Мэдден в этой квартире и жил?
— По-моему, нет.
— Почему вы так считаете?
— По-моему, он просто использовал ее как место для работы.
— Он вам это говорил?
— Нет, просто у меня сложилось такое впечатление.
— А на основании чего оно сложилось?
— В холодильнике вечно было пусто.
— Так вы это заметили?
— Еще бы! Я все время удивлялся, почему он никогда не предлагает мне перекусить. А потом я понял, что ему просто нечего предлагать. В смысле, из еды или выпивки. Там было пусто, как в буфете у мамаши Хаббард.
— Вы не знаете, где он жил на самом деле?
— Наверное, у какой-нибудь женщины.
— Почему вы так считаете?
— Как-то вечером он отправился туда...
— Куда туда?
— Ну, не знаю.
— Тогда откуда вам известно...
— Он сказал, что сегодня нам нужно закончить пораньше, потому что его старуха ждет его дома.
— Он именно так и сказал? Старуха?
— Так и сказал.
— А вам не кажется, что он мог говорить о своей матери?
— Нет, не кажется.
— Но он сказал, что она ждет его дома — так?
— Да, ждет дома.
— Он использовал слово «дом».
— Да. Дома.
— Вы не спрашивали у него, где этот дом?
— Не-а. Это не мое дело.
— Где еще вы работали? Вы сказали, что чаще всего...
— Пару раз мы работали у меня.
— Звонил ли он куда-нибудь? От вас или от себя?
— Вроде бы пару раз звонил.
— Случайно не той самой «старухе», о которой он упоминал?
— Без понятия.
— А кому он звонил, вы не знаете?
— Ну, чаще всего народу из труппы. По поводу всяких театральных дел. Насчет новых страниц, переноса репетиций и всякого такого. Я не особенно прислушивался.
— Вы не знаете, звонил ли он когда-нибудь Джози Билз?
— Ну, звонил. Точно.
— Как он к ней обращался?
— Обращался?
— Не использовал ли он какие-нибудь ласковые слова?
— Нет-нет. Он называл ее просто Джози.
— И говорит только о работе?
— Ну, это так звучало.
— Он никогда не называл ее «дорогая», или «милая», или еще как-нибудь в этом духе?
— При мне ни разу.
— Придерживались ли вы какого-нибудь расписания при работе над пьесой?
— Мы просто договаривались, когда нам обоим будет удобно.
— Безо всякого расписания? Например, по понедельникам, средам и пятницам или по вторникам, четвергам...
— Нет, никаких расписаний не было.
— Работали ли вы во вторник вечером?
Вечер вторника. Тот самый вечер, когда кто-то зарезал Мишель Кассиди.
— В прошлый вторник? — переспросил Джерри. — Нет, не работали.
— А вы не договаривались на этот вечер?
— Нет.
— Вы не знаете, где мог провести этот вечер Мэдден?
— Без понятия.
— А где вы были вчера вечером, мистер Гринбаум? — спросил Клинг.
— Около половины двенадцатого, — уточнил Карелла.
— Дома был. Спал, — ответил Джерри.
— Один?
— К сожалению, да.
— Мистер Гринбаум, как только лаборатория закончит изучать черновик пьесы...
— Лаборатория?
— Да, сэр. Его проверяют на предмет наличия тайнописи, пятен крови и любых...
— О Господи!
— Да, сэр. Во всяком случае, мы обязательно сделаем копию...
— Да зачем? Вы что, хотите ее поставить?
— Мы просто хотим посмотреть на пьесу.
— На пьесу? — переспросил Джерри.
— Или там есть что-нибудь такое, чего нам не следует видеть?
— Это, например...
— Может, вы сами скажете?
— Это вроде персонажа, который сбрасывает другого персонажа с десятого этажа? — поинтересовался Джерри.
— А что, там есть такие персонажи?
— Нету, — заверил их Джерри. — Единственный убитый персонаж — это женщина. Та самая «девушка, что уж мертва».
— Теперь и парень тоже мертв, — напомнил ему Карелла.
* * *
Нету больше никакого плавильного горна, вот в чем беда-то. Мы думали, что пригласим их всех к себе, примем в свои объятия, будем лелеять их, как родных, и создадим из сотен народов единый сильный и жизнеспособный народ. Вот такая была идея. На самом деле довольно неплохая идея. Единый народ. Единый добрый, порядочный, храбрый, благородный народ.
Но где-то по дороге идея начала забываться. Она и так прожила дольше большинства других идей — в Америке, где все находится в состоянии непрерывного изменения. В Америке, где всегда есть что-нибудь новенькое: новый президент, новая война, новый телесериал, новый фильм, новое шоу или новый скандальный автор. Если вспомнить о несметном количестве идей, денно и нощно захлестывающих Америку, то неудивительно, что людям начало казаться, что идея смешать все цвета, языки и культуры потеряла свою актуальность. Возможно, это произошло тогда, когда пламя факела, некогда ярко пылавшего над огромным городом — вратами в страну, — начало понемногу меркнуть и стало недостаточно жарким для того, чтобы плавить человеческую руду.
Нынешняя актуальная идея заключалась в сохранении наследия отдаленных земель и иностранных языков. Не объединить все эти сокровища во владении одного народа, не разделить их между всеми членами великой нации, а, наоборот, каждому хранить свои богатства по отдельности.
Когда-то девиз «Разные, но равные» поносился на все лады, а теперь он считался чем-то таким, к чему следует стремиться всему народу. Да, мужик, разные! Это я могу понять! И равные — тоже могу понять! Когда-то здесь бытовала благородная идея «радужной коалиции», воплощаемая в образе разноцветных полос, вместе парящих в небе и образующих единые врата, ведущие к общему процветанию. Теперь его сменило убогое выражение «яркая мозаика», воплощенное в ограниченном видении ярких цветных пятнышек, отделенных друг от друга границами. Каждое пятнышко сверкает и красуется по отдельности, но они не складываются в более величественную идею неповторимого и замечательного целого.
Когда-то люди били себя в грудь и кричали: «Забудем, что мы черные, забудем, что мы латиноамериканцы, забудем, что мы азиаты!» А теперь те же самые люди кричат: «Не будем забывать, что мы черные, не будем забывать, что мы латиноамериканцы, не будем забывать, что мы азиаты!» Когда-то можно было гордиться тем, что ты американец, это давало гордость и чувство собственного достоинства, теперь же осталось лишь отчаяние от того, во что превращается Америка. Что ж тут удивляться, что в воспоминаниях иммигрантов их родные страны начинали казаться более безмятежными и стабильными, чем это было на самом деле. Что ж удивляться, что они принимались цепляться за этническую принадлежность, которая казалась им чем-то вечным и неизменным, более надежным, чем весь этот треп про единый народ со свободой и правосудием для всех.
Город, в котором работал Берт Клинг, был городом национальных анклавов, постоянно балансирующих на грани межнациональной войны, как и весь наш огромный мир. Причиной беспорядков, которые произошли в Гровер-парке в прошлую субботу, был преступный замысел человека, вознамерившегося извлечь из этого личную выгоду. Но его план не сработал бы, если бы этнические различия не разрывали город на части.
Этнические.
Самое непристойное слово в любом языке.
Кабинет доктора Кук находился в Даймондбеке, где буквально каждый житель был чернокожим. Естественно, все пациенты, ожидающие в приемной, тоже были чернокожими. Клингу пришло в голову, что он никогда не видел, чтобы у чернокожего врача был белый пациент.
Медсестра, сидевшая в приемной, тоже была чернокожей.
Клинг представился и краем глаза заметил, как головы всех присутствующих повернулись к нему. Пациенты были уверены, что белый коп мог заявиться сюда только в одном случае — если он разыскивает какого-нибудь чернокожего брата, схлопотавшего пулю.
— Мне назначено, — сказал Клинг. Правда, назначено ему было свидание, а не прием, но этого он уточнять не стал.
Через несколько секунд из кабинета вышла Шарин.
На ней был белый халат, из-под которого выглядывала темная юбка. Из нагрудного кармана торчал стетоскоп. Клингу захотелось поцеловать ее.
— Я скоро освобожусь, — сказала Шарин. — Посиди пока, почитай журнал.
Клинг заулыбался, словно мальчишка.
Они пообедали в ресторанчике Колби. Здесь тоже все посетители были чернокожими. Неудивительно — ведь это было самое сердце Даймондбека. Клинг напомнил Шарин, что к двум он должен вернуться в нижний город, поговорить с женщиной, которая, возможно, как-то связана с последним происшествием.
