Я выронил бокал, пытаясь руками нашарить какую-нибудь опору, чтобы не упасть, но тут увидел, что потолок полетел куда-то вверх. Я понял, что падаю…
И наступила тьма.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
НОВОСТИ ПОСТСОВЕТСКОЙ ПСИХИАТРИИ
В Смоленской области, в селе Ильинском, между кривой излучиной реки Десвы, похожей на турецкую саблю, и старым яблоневым садом, находился полуразрушенный монастырь, построенный из красного кирпича. В досоветское время этот монастырь, как и положено, был приютом монахов-подвижников. В девятнадцатом церковь монастыря пытались взорвать, но не тут-то было: кирпичи, связанные раствором, в основе которого был яичный белок, и не думали разваливаться. Даже позолоченный крест снять с маковки не удалось, крест только погнули да обломали нижнюю перекладину с традиционным полумесяцем. Во время вьюг и метелей крест со скрипом раскачивался, но покидать гнездо заржавевшей луковицы не собирался.
По внешнему своему виду даже сильно разрушенный Спасо-Преображенский собор отличался внушительностью своих размеров и прочностью стен. Главная часть его, представляющая собой летний храм, была увенчана все еще сохранившимся, хоть и без позолоты, пятиглавым куполом, а задняя часть заканчивалась колокольней. От колокольной ограды к воротам церковной ограды вела закрытая каменная галерея.
Известно, что в 1928–1929 годах по всей России, а стало быть и в Ильинском, были закрыты все церкви.
Для расположения нар здание главного храма разделили на три этажа, а придельные храмы — на два. Там, где хранились мощи мучеников Игнатия и Вениамина, забетонировали площадку и водрузили три токарных станка: труд в три смены — точили снарядные капсулы — должен был воспитывать и облагораживать зеков.
Но в слесарной мастерской заключенные умельцы выточили альпинистские «кошки», не менее трех десятков, и, дождавшись, когда канатная мастерская заполнится достаточным количеством готовой продукции (в зданиях храма существовала и такая работа для заключенных женщин, что помещались в бывшей трапезной), похитили канаты и устроили массовый побег, зашвырнув альпийские крюки в кроны близлежащих дубов. После случившегося дубы спилили — и близлежащие и отстоящие от монастыря на триста метров. Дубов было много, пилили их долго. А когда увидели перед собой голое пространство, решили устроить яблонево-вишневый сад. Да и то сказать, требовалось прикрыть братскую могилу, устроенную для во множестве отошедших в лучший мир зеков. В 1960 году монастырь снова стали использовать по прямому душеспасительному назначению: в его кельи, трапезные и прочие постройки поместили преступников, которые были признаны душевнобольными.
Здесь содержались ученый, у которого настолько поехала крыша, что он устроил взрыв собственной лаборатории, в которой выращивал искусственные кристаллы; бывший машинист состава метрополитена, который загнал поезд с людьми в тупик, а сам пошел обедать; летчики, воевавшие в Камбодже и вследствие галлюцинаций сбросившие бомбы на мирные селения.
В семидесятых контингент пошел «более штучный» и экзотический. В стенах этого заведения, которое теперь называлось «Психоневрологическое специальное учреждение закрытого типа Министерства внутренних дел СССР», отбывал свой срок бывший мидовский чиновник, который задушил и мумифицировал свою жену, при помощи технологии ацтеков уменьшив труп до таких размеров, что тот поместился в десятилитровой стеклянной банке. До службы в одном из мидовских ведомств этот чиновник был археологом и ученым-историком и о том, как нужно бальзамировать трупы, узнал из книжек на английском и арабском языках. Чиновника звали Тутанхамон. Был он, не в пример египетскому фараону, тучен и неопрятен. Находясь в заведении, жаловался только на то, что его разлучили с дорогим сердцу предметом, законсервированной женой, поэтому считался больным с примерным поведением, подлежащим «скорой выписке».
Но скорая выписка откладывалась на десятилетия. Тутанхамон был неумел и рассеян, мрачен до неприличия и молчалив. Он отвечал только на вопросы начальника, Семгина Ивана Филимоновича, любившего щеголять в сверкающих, как антрацит, яловых сапогах и поношенной, но чистой армейской форме.
Семгин уважал Тутанхамона и очень расстроился, когда во время трудотерапии дециметровый квадратный штырь, вырвавшись из фрезерного станка, влетел прямо в переносицу бывшего чиновника и археолога. Другого тут же бы отправили в бокс морга. Но Семгин надеялся на чудо, он просто представить себе не мог, что судьба лишит его такого выдающегося собеседника, знающего про Египет и Вавилон. Семгин отправил бездыханного Тутанхамона в операционную. Местный хирург, тоже из зеков, чертыхаясь, удалил пострадавшему пробитые лобные доли, уверенный, что если «фараон учреждения» и выживет, то станет полным придурком.
Но «лоботомия» совершила обратное. Едва пришедший в себя Тутанхамон вспомнил, что его зовут Иван Михайлович Подкалужный. И с тех пор дружеская альтруистская улыбка не сходила с его апостольских уст. Сняло как рукой рассеянность и невежливость.
В восьмидесятых годах в учреждение стали поступать воины-«афганцы». Тут были и контуженные, и наркоманы. Самым ярким из «новой волны» считался Артур Машидов по прозвищу Самоед. Обкурившись анаши, после вечерней поверки Артур пошел по малой нужде почему-то не в клозет, а в горы. Там он сорвался на дно ущелья и повредил себе левую руку по самое предплечье. Штык-ножом, с которым бывалый старшина не расставался ни на минуту — так же как с автоматом и двумя гранатами, — Артур обрубил себе руку, развел костерок, на оружейном шомполе зажарил несколько кусочков на манер турецкого шашлыка и с аппетитом съел. К утру он прикончил остальное мясо своей руки. А к утренней поверке пришел в себя, перевязал предплечье жгутом из брючного ремня и вернулся в часть, где за время его отсутствия побывали душманы. Из всех оставшихся ребят были сделаны «черные тюльпаны».
Со временем специальное психиатрическое учреждение весьма модернизировалось. Кованые двери убрали, заменив их более либеральными, деревянными, обшитыми листовым железом, оставив только прежние зарешеченные смотровые «глазки». Во времена Брежнева, подававшего пример помпезности во всем, на пол положили буковый паркет, а поверх в коридорах и комнатах отдыха постелили красно-зеленые ковровые дорожки.
Очистили стены, убрав с них множество картин в золотых с лепниной рамах. Тут были традиционные советские шедевры «Ленин в Горках», «Ленин в Смольном», «Ленин принимает ходоков», но попадались довольно неплохие шишкинские репродукции и левитановские пейзажи; а вот коридор, по которому пациентов водили на лечение, был завешан пугающими уродцами Питера Брейгеля и Дюрера.
Особенно часто разглядывал шедевры Брейгеля диссидентствующий татарский писатель Фазиль Куциев, ибо он чаще других поднимался на второй этаж к главврачу Федору Устимовичу Кузьмину, чтоб заявить, что совершенно здоров и что в учреждении его содержат напрасно.
Коренастый Кузьмин вежливо выслушивал «совершенно здорового» больного и писал в его карте «больной навязчив, не имеет критического отношения к заболеванию, удвоить дозу лечения».
В учреждении почти не пользовались смирительными рубашками, но часто избивали подопечных. Роль смирительной рубашки обычно выполняли инъекции: после укола руки безжизненно опускались вдоль тела, ноги делались ватными, суставы скручивало и больной был не опасен.
Роль хорошего удара шпицрутеном выполняло химическое соединение жидкой серы с окислами, сходство с палочным оригиналом было абсолютное. Вплоть до распухания участка, куда вводилась инъекция, и многодневного ощущения, будто под кожей толченое стекло, а мышцы постоянно скребут острыми ножами.
В СССР считалось, что сера отвлекает мозговые центры от поврежденного психической болезнью участка, писались обширные диссертации на данные темы, многие рядовые врачи на сере стали кандидатами медицинских наук, а кандидаты — докторами. На Западе советское изобретение трактовалось просто — «химическая палка».
Кроме навязчивости, Фазиль Куциев страдал «писучестью», он писал стихи и рассказы, все сплошь посвященные татарской проблеме. Поэтому жидкую серу ему кололи в кисти рук, чтоб не писал, и в стопы ног, чтоб не мешал высокому начальству руководить учреждением закрытого типа. Куциев был упорен и, как только боль немного отступала, шел на второй «командирский» этаж, в бывшую келейную, из своего третьего корпуса, расположенного на месте бывшей монастырской библиотеки.
Диагноз у Куциева стоял «неснимаемый» — «поздняя шизофрения» — болезнь, не существующая в природе, изобретенная земляком Фазиля — Бакиром Мурджиевым, татарином из Казанского университета. «Поздняя» была особой разновидностью шизофрении. Она проявлялась только после сорока лет. И преимущественно у писателя или художника. За свое открытие в области психиатрии Бакир Мурджиев получил звание членкора и волну протеста на всем цивилизованном Западе.
