Ознакомительная версия.
Но сейчас было по-другому. Любые деньги не заменят этим мальчикам отца. Белоусов знал, что не должен проявлять жалости — его-то никто не пожалеет! — но он собирался вступиться за Николая и, противореча своим же предыдущим словам, сказать, что снова попробует переубедить его, припугнуть… Он понимал, что в подобных случаях конец ясен, и не хотел стать причиной смерти старого друга. Но пока Белоусов собирался с духом, чтобы произнести эти безрассудно смелые слова, песчинки в невидимых песочных часах полностью пересыпались из одной половины в другую, и Абу Салех, которому больше не требовались арабские ругательства для подкрепления умственной деятельности, тихо и трезво сказал:
— Нечего делать. Пора привлекать Шарипова.
Белоусов сглотнул, не чувствуя во рту слюны: пересохшее горло словно выстилал наждак. Ахмед Шарипов был резидентом террористов в Москве. Если дело дошло до него, для Николая нет выхода.
— Тебе тяжело, — нота сочувствия прозвучала в голосе Абу Салеха. — Это твой друг, я понимаю. Если бы его догадки были только на словах, ты мог бы повлиять. Но он располагает записями…
Роланд Белоусов поднял голову и обменялся многозначительным взглядом с Абу Салехом. Они-то знали, что на одной из видеозаписей братьев Скворцовых обозначен метропоезд, стоящий сейчас в депо. В тайнике последнего вагона этого поезда спрятана взрывчатка, заложенная туда Белоусовым. Эта взрывчатка предназначена для взрыва в час пик на станции метро «Арбатская». Скворцов и Бирюков, имея на руках данные этой электрички, могут обнаружить тайник. И помешать совершению спланированной акции. Значит, они не жильцы на этом свете.
— Я не смогу этого сделать, — на восточный манер прижал руку к сердцу Роланд Белоусов. Этот жест не показался ему вычурным, потому что сердце действительно заболело. — У меня рука не поднимется…
— Остынь, — рекомендовал ему Абу Салех. — Тебя там еще не хватало… Все сделают чисто.
— Больше мне сказать нечего, — завершил Белоусов свою драматическую исповедь. — Я не участвовал в убийстве Птаха.
— А кто убивал? Абу Салех?
— Возможно, не только он: один Абу Салех не отважился бы. Тем более он мог предвидеть, что Бирюков окажется вооружен… Так ведь и случилось, правда? Тут в Москву приехала целая группа головорезов из Чечни, которая Абу Салеху не слишком-то подчиняется. У них свой руководитель…
— Имя руководителя?
— Слишком многого просите. — Белоусов неуверенно улыбнулся. — Имени при мне не называли — я ведь для них чужак. Могу назвать адрес, по которому на самом деле проживает Абу Салех. Там у них перевалочный пункт, туда они все стекаются. Сами понимаете, в его студенческом личном деле записан совсем другой адрес… Так назвать его?
— Диктуйте.
«Улица Щепкина…» — фиолетовые буквы пятнали лист.
— А вот что обидно, — в голосе Белоусова, когда он закончил диктовать, прорезалась мечтательность, — я ведь даже не успел как следует воспользоваться деньгами, которые они мне платили. Тратил по мелочи, да, но основной фонд так и не тронул. Все собирался подготовить отца: как бы он не заподозрил чего-нибудь нехорошего. Щадил его… А теперь — что уж там! Поздно щадить…
И сгорбился — насупленный, словно уменьшившийся в размерах, с ненужными бакенбардами на впалых щеках, растерявший свою натужливую задержавшуюся молодость. Теперь этому человеку можно было точно дать тот возраст, который значился у него в паспорте.
— Я хочу с вами договориться… если позволите…
— Смотря о чем будем договариваться.
— Мне уменьшат меру наказания, если мне… если я… назову вам дату и время ближайшего теракта?
Белоусов удивился, когда услышал:
— Называйте. Конечно, это будет двадцать девятый лунный день?
Глава 39 Абу Салех накладывает грим
Окна этой комнаты в центре Москвы находились слишком высоко, чтобы привлекать внимание: на четырнадцатом этаже. Располагайся они на первом этаже, не один из случайных прохожих задался бы вопросом, почему в солнечный день (солнце впервые за слишком затянувшуюся холодную весну припекло совсем по-летнему) они закрыты наглухо сомкнутыми жалюзи. «Наверное, хозяева уехали надолго», — сообразил бы случайный прохожий. Но это было не так: хозяин (временный, поскольку квартира снималась) был дома и сидел аккурат возле закрытого окна. На правой стене висела лампа дневного света, под ней располагалось что-то вроде туалетного столика: увеличивающее зеркало и бездна коробочек и флаконов с косметическими средствами, включающими даже театральный грим. Хозяин преспокойно использовал эти средства, в то время как ожидающий его внимания гость по-турецки примостился на кожаной подушке, брошенной на пол.
Хозяином квартиры был тот, кого знали под именем Абу Салеха.
Это было незаурядное, совершенно особенное существо, неизменно вызывавшее у всех, кто впервые с ним соприкасался, некоторое смущение, в котором они стеснялись признаться самим себе. Смуглая кожа и светло-карие, одного тона со смуглотой, глаза; мужественная борода и юношеская гибкость движений. В его внешности было много приковывающих внимание черт. Внутренняя жизнь казалась не менее примечательной. Со стороны Абу Салех представлялся всего-навсего обычным студентом-иностранцем, великолепно освоившим русский язык, чтобы получать новые знания. Однако те, кому удавалось познакомиться с ним поближе, удивлялись, зачем ему получать новые знания, когда тот объем информации, которым он владел, в сочетании с умением логически мыслить, тянул на степень профессора Гарвардского университета. Приходилось лишь поражаться: каким образом палестинец в его молодом возрасте успел овладеть всей этой бездной учености? Не был ли он вундеркиндом?
Нет. Он просто не был молод. И до того, как очутиться в Российском университете дружбы народов, он успел получить диплом доктора права в одном из престижнейших учебных заведений так ненавидимого им Запада. Собственно говоря, он даже не был Абу Салехом — впрочем, его имя значения не имело.
Когда он вспоминает детство, в его памяти смешиваются два мотива: протяжная арабская колыбельная, которую постоянно пела мать, и забавная английская песенка «Three blind mouses», которой его обучала приветливая воспитательница в детском садике. Арабская колыбельная звучала торжественно, и мать пела ее так, словно исполняла важный долг. «Три слепые мышки» были привлекательны сами по себе и потому не нуждались в одолжении со стороны исполнителя. Мальчик рано понял, что мир разделен на две половины: в одной находились его родители, сестры, родные — все богатые арабы; в другой — его воспитатели, учителя и друзья, коренные обитатели Великобритании, где по каким-то, тогда неясным ему, мотивам проживало его семейство.
До поры до времени это разделение не вызывало никаких вопросов. Ребенок слишком был мало знаком с этим миром, и любая версия мира, которую предлагали ему окружающие, приобретала статус непреложности. Если так есть, значит, так оно и должно быть. Для него казалось совершенно естественным, что в одной половине мира пять раз в день совершают намаз и единожды в год, во время месяца рамадана, едят и пьют только по ночам, а в другой его половине ходят в церкви — сооружения с нечестивым, сказала ему мама, знаком креста; что в одной половине мужчины обязательно должны носить бороды, а в другой, если захотят, могут и побриться; что в одной половине действует строгий запрет на некоторые виды пищи, а в другой можно есть что угодно… Когда он немного подрос, ему потребовались объяснения: почему у всех так, а у нас иначе? Он рос отважным и дерзким мальчиком… Довольный его дерзостью отец, ничуть не сердясь, терпеливо объяснял, что, во-первых, Англия, где они живут, и так называемые цивилизованные страны — еще не вся вселенная. Когда он подрастет, обязательно поедет на родину, в его страдающую Палестину, а может быть, и не только в Палестину, но и в другие страны, живущие под зеленым знаменем пророка, и увидит, сколько на Земле людей, которые ведут тот же образ жизни, исполняют те же правила, что и его семья. А во-вторых, и в-главных, не нужно думать, что западная вседозволенность приносит счастье. Суровая жизнь, полная самоограничений во имя высокой цели, рано или поздно бывает вознаграждена.
Из этого сын сделал вывод, что спрашивать бесполезно. Путь самоограничений не казался ему привлекательным. Одетый, как все его сверстники, с черными вьющимися волосами до плеч, в противосолнечных очках модной формы, он плавал в современности, как вуалехвост в аквариуме. Ему хотелось все перепробовать, он, как губка, всасывал новые знания, вживался в другие культуры — парни и девушки, которые учились с ним в колледже, а затем в университете, тоже не все были англичанами. Правда, должно заметить, что, со времен полового созревания плененный голливудскими стандартами красоты, девушек он предпочитал белых… Продукты сексуальной революции шестидесятых, эти красотки легко сбрасывали трусики (лифчиков они обычно не носили), заботясь только об одном: чтобы соблазнитель потрудился надеть презерватив. Для них эти кратковременные связи ничего не значили — так же, как и для него. Они для него не были не только возлюбленными — даже не были женщинами. Истинная женщина обязана блюсти себя, проявлять скромность… Все-таки в этом пункте он был арабом до мозга костей.
Ознакомительная версия.
