Она топнула, прогоняя черную ворону от розовых кустов, цветущих во дворе.
— История моих отношений с женской частью семейства Спрейг насчитывает больше десяти лет и выглядит достаточно странно, если не сказать причудливо. Почти гротескно.
— Я уже навострил свои уши.
Джейн пошутила:
— Некоторые могли бы сказать — свои зубы, — увидев, что я не засмеялся, она перевела взгляд на Мюрифилд-роуд, туда, где за садом Чемберсов находилось поместье разбогатевшего магната. — Когда наши дети были еще маленькими, Рамона устраивала маскарады и театрализованные представления на большой лужайке перед их домом. Девочек одевали в переднички и костюмы разных зверюшек. Я разрешала Линде и Кэрол участвовать в этих мероприятиях, хотя и знала, что Рамона не совсем в здравом рассудке. По мере того как дети росли, эти представления делались с каждым разом все необычнее. Рамона и Мэдди были очень хорошими гримерами, и Рамона ставила эти... постановки, изображавшие действительные события, произошедшие во время Первой мировой войны с Эмметом и его другом Джорджи Тильденом.
И она одевала детей в шотландские килты, напудривала им лица и давала в руки игрушечные мушкеты. Иногда она мазала их похожей на кровь краской, и время от времени Джорджи снимал все это на кинопленку. Все это стало принимать такие масштабы и становилось настолько странным, что я запретила Линде и Кэрол играть с девочками Спрейгов. Затем Кэрол как-то пришла домой с фотографиями, которые сделал Джорджи. На них она, вся перемазанная красной краской, изображала мертвую. Это было той каплей, которая переполнила мою чашу терпения. Я ворвалась в дом Спрейгов и обрушилась с нападками на Джорджи, поскольку знала, что Рамона была не в состоянии отвечать за свои действия. Бедняга молча снес мои обвинения. Позже я жалела о том, что накричала на него, — ведь он был искалечен в автомобильной аварии и теперь был инвалидом. В свое время он управлял собственностью Эммета, а теперь работает у него садовником и стрижет городские газоны.
— А что потом случилось с Мадлен и Маргарет?
Джейн пожала плечами.
— Марта стала необыкновенно одаренной художницей, а Мадлен — девушкой легкого поведения, но, как я догадываюсь, это вы знаете и без меня.
Я заметил:
— Не стоит язвить, Джейн.
Постукивая кольцом по столу, она произнесла:
— Извините. Может быть, самой не хватает смелости искать развлечений на стороне, ведь не собираюсь проводить остаток своей жизни на садовом участке, но я слишком горда, чтобы приглашать жиголо. А вы как думаете?
— Найдете себе еще одного миллионера.
— Навряд ли, да и одного мне вполне хватит до конца жизни. Знаете, о чем я сейчас постоянно думаю? О том, что за окном уже 1950 год, а я родилась в 1898-м. Это смущает меня больше всего.
Я сказал то, о чем думал последние полчаса:
— Вы заставляете меня жалеть о том, что все сложилось так, как сложилось. Что время не повернуть назад.
Джейн улыбнулась и, вздохнув, сказала:
— Баки, больше вам нечего мне предложить?
Я ответил со вздохом:
— Думаю, больше я теперь предложить никому не могу.
— А знаете, вы довольно любопытны.
— А вы довольно разговорчивы.
— Принимаю. Ладно, давайте я вас провожу.
Держась за руки, мы дошли с ней до двери. В коридоре я снова обратил внимание на портрет клоуна со шрамом. Показав на него, я сказал:
— Боже, какой страшный.
— Но и очень дорогой. Элдридж купил этот портрет мне на день рождения, когда мне исполнилось сорок девять. Я ненавижу его. Не хотите забрать портрет с собой?
— Да нет уж, спасибо.
— Да и вам спасибо. Вы были моим лучшим утешителем.
— А вы — моим.
Мы коротко обнялись, и я ушел.
Холостяк, готовящий на газовой горелке.
Спящий на кушетке.
Детектив без дела.
Весной 1949 года все это относилось ко мне. Кэй рано утром уходила в школу, а я притворялся спящим до тех пор, пока за ней не закрывалась дверь. Оставшись в одиночестве в этом доме из сказки, я перебирал вещи моей жены — кашемировые свитеры, которые ей купил Ли, тетрадки, которые она должна была проверять, книги, которые она собираясь прочитать. Я искал что-нибудь типа дневника, но не находил. В лаборатории я представлял, как Кэй в мое отсутствие занимается тем же самым. Я подумывал — не начать ли самому вести какие-нибудь записи, чтобы оставить их ей на обозрение: подробные описания моих совокуплений с Мадлен Спрейг, чтобы она или простила меня за мою одержимость делом Орхидеи, или положила конец нашей, вошедшей в ступор, супружеской жизни. Но, нацарапав всего пять страниц в своем закутке на работе, я остановился, когда почувствовал запах духов Мадлен, смешанный с резким запахом дезинфектанта, которым был пропитан воздух в номере мотеля «Красная Стрела». Скомкав и выбросив написанное, я только усугубил ситуацию.
В течение четырех ночей я следил за особняком на Мюрифилд-роуд. Припарковавшись напротив, я наблюдал, как зажигается и гаснет свет в доме, как задвигаются шторы на окнах с толстыми стеклами. Я фантазировал о том, как разрушу семейную жизнь Спрейгов, возьму Эммета в ежовые рукавицы, буду трахаться с Мадлен во всех комнатах подряд. Никто из семейства не покидал дом за эти ночи — все их четыре машины стояли на подъездной аллее. Я пытался представить, чем они там занимались, какие истории обсуждали, вспоминали ли имя полицейского, два года назад приходившего к ним на ужин.
В пятую ночь Мадлен, одетая в брючки и розовый свитер, вышла из дома, чтобы опустить письмо в почтовый ящик на углу улицы. Возвращаясь, она заметила мою машину, в свете фар проходившей машины ее лицо удивленно вытянулось. Я подождал, пока она не войдет в свою крепость в стиле Тюдор, а затем поехал домой, в ушах у меня звучал голос Джейн Чемберс: «Ах какой вы любопытный».
Войдя к себе домой, я услышал звуки льющейся из душа воды; дверь в спальню была открыта. На фонографе играл любимый Кэй квинтет Брамса. Вспомнив тот день, когда я впервые увидел мою жену голой, я разделся и лег в кровать.
Звуки воды стихли; Брамс зазвучал громче. Обернутая полотенцем, в дверях появилась Кэй. Я сказал: «О, Кэй», она откликнулась: «О, Дуайт» — и отпустила полотенце. Мы заговорили одновременно, слова извинения посыпались друг к другу. Я не мог разобрать ее слов и был уверен, что и она не понимала моих. Я попытался встать, чтобы выключить фонограф, но Кэй остановила меня, когда легла рядом.
Мы стали лихорадочно целоваться. Я слишком быстро приступил к глубоким поцелуям, забыв, что Кэй нравилось ко всему подходить постепенно. Почувствовав ее язык, я отпрянул, зная, что она ненавидела, когда наши языки соприкасались. Закрыв глаза, я начал осыпать поцелуями ее шею; она застонала, но я знал, что это всего лишь притворство. Стоны усилились, как будто она старалась изобразить из себя актрису из порнофильмов. Ее груди не отзывались, ноги были сомкнуты, хотя и прижимались к моим. Легкий толчок коленом раздвинул их — но двигалась она рывками. Я возбудил Кэй языком и вошел в нее.
Я смотрел на нее открытыми глазами, чтобы она знала, что, кроме нас, я больше ни о чем не думаю; Кэй отвернулась, и я понял, что она увидела в моем взгляде. Я хотел сделать все мягко и не спеша, но, увидя пульсирующую на ее шее вену, ускорился и кончил со словами: «Прости меня, черт возьми, прости меня», но ее ответ заглушила подушка, в которую она уткнулась.
Следующей ночью я припарковался напротив особняка Спрейгов, на этот раз приехав туда на «форде», без полицейской разметки, на котором ездил собирать улики. Время не играло для меня уже никакой роли, но я знал, что каждая секунда приближает тот момент, когда я постучусь в эту дверь или просто вломлюсь туда.
Я представлял обнаженную Мадлен; других Спрейгов я отметал. Затем на подъездную аллею упал луч света, хлопнула дверь и у «паккарда» зажглись передние фары. Машина выехала на Мюрифилд, потом, повернув налево, поехала на восток по 6-й улице. Выждав три секунды, я последовал за ней.
«Паккард» держался среднего ряда; я ехал следом в правом на расстоянии в четыре машины. Из Хэнкок-парка мы проследовали в район Вилшир. Я увидел протянувшуюся на добрую милю полосу неоновых огней — и понял, что Мадлен опять собиралась заняться тем же самым.
«Паккард» остановился перед баром под названием «Зимба Рум». Над входом светились две скрещенные пики. Единственное место для парковки было как раз рядом с «паккардом», поэтому, подрулив ближе, я в свете фар наконец разглядел ее водителя лучше. И тут пружинки в моей голове стали раскручиваться — я увидел того, кем не была и в то же время была женщина, закрывающая дверцу «паккарда».
Элизабет Шорт.
Бетти Шорт.
Лиз Шорт.
Черная Орхидея.
Мои колени ударились о руль; дрожащие руки инстинктивно нажали на звуковой сигнал. Она заслонилась рукой от яркого света, но, выключив фару, я увидел знакомые ямочки на щеках и возвратился к реальности.
