Рев мотора не давал ей собраться с мыслями. Вопрос остался без ответа.
Перед посадкой в вертолет ей вручили небольшую карту. Она уже видела такую: по дороге из Бейры — чиновники министерства сельского хозяйства изучали именно ее.
Достигнув самой северной точки маршрута, вертолеты повернули на восток. У Луабу описали дугу над морем и приземлились затем неподалеку от города, который Хун локализовала на карте как Шинде. Там их опять ждали автомобили и новые дороги, пролегавшие все по той же красной земле.
Машины остановились среди буша, у небольшого притока Замбези, на площадке, очищенной от кустов. Возле реки полукругом стояли несколько палаток. Первый, кого увидела Хун, был Я Жу.
— Добро пожаловать в Кайя-Квангу. На одном из местных наречий Кайя-Кванга означает «мой дом». Здесь мы заночуем. — Он показал на палатку у самой реки.
Молодая африканка забрала у Хун дорожную сумку.
— Зачем мы здесь? — спросила Хун.
— Чтобы после долгих дневных трудов насладиться африканской тишиной.
— Здесь я увижу леопарда?
— Нет. В этих местах водятся главным образом змеи да ящерицы. И бродячие муравьи, которых все боятся. А леопардов тут нет.
— Что мы сейчас будем делать?
— Ничего. Дневные труды закончены. Ты увидишь, что вопреки ожиданиям все здесь отнюдь не примитивно. У тебя в палатке даже душ есть. И удобная кровать. Немного позже мы вместе поужинаем. Потом можно посидеть у костра, а можно пойти спать.
— Давай поговорим, — сказала Хун. — Это необходимо.
Я Жу улыбнулся:
— После ужина. Посидим возле моей палатки.
Он мог бы и не показывать, где это. Хун уже поняла, что их палатки стоят рядом.
Сидя у входа в палатку, она смотрела, как над бушем опускаются короткие сумерки. На площадке между палатками уже горел костер. Там стоял Я Жу в белом смокинге. Ей вспомнилась фотография, которую она видела давным-давно в китайском журнале, напечатавшем большой материал о колониальной истории Азии и Африки. Двое белых мужчин в смокингах ужинали среди буша — белая скатерть, дорогой фарфор, охлажденное вино. Чернокожие официанты застыли наготове у них за спиной.
Мой брат, думала Хун, кто же он такой? Когда-то мне казалось, нас связывают не только семейные узы, но и стремление работать на благо родной страны. А теперь не знаю.
К накрытому у костра столу она пришла последней.
И думала о письме, написанном накануне ночью. О Ма Ли, неожиданно вновь усомнившись, можно ли ей доверять.
Уверенности нет более ни в чем. Ни в чем.
После ужина, окутанного тенями ночи, выступала танцевальная группа. Хун, которая даже вина не пригубила, чтобы сохранить ясность мысли, смотрела на танцоров с восхищением, а в душе меж тем ожили детские мечты. Когда-то давно ей хотелось стать артисткой китайского цирка или классической пекинской оперы. Мечта была сразу о том и другом. На манеже цирка она видела себя лучшей из тех, кто умеет держать в движении на бамбуковых палках великое множество фарфоровых тарелочек. Не спеша ходила среди танцующих тарелочек, в последнюю секунду вновь ловко запуская ту, что норовила остановиться и упасть. В пекинской же опере была серьезной героиней, которая побеждала в тысячу раз более сильного врага с помощью палок, символизирующих копья или мечи в акробатической войне. Позднее, когда стала старше и эти мечты потускнели, она поняла, что просто хотела иметь полный контроль над происходящим вокруг. Теперь, глядя на танцоров, которые как бы слились в одно многорукое существо, она вновь испытала толику тогдашнего ощущения. Африканским вечером с его непроглядной темнотой и запахами моря, расположенного так близко, что, когда лагерь затих, сюда доносился тихий шум прибоя, к ней вернулось детство.
Она посмотрела на Я Жу — он сидел на складном стуле с бокалом вина на колене, полузакрыв глаза, — и думала, что почти совсем не знает, о чем брат мечтал ребенком. Он всегда жил в собственном пространстве. В ту пору она могла приблизиться к нему, но не настолько, чтобы говорить о мечтах.
Китаянка-переводчица поясняла каждый танец. Могла бы и не комментировать, думала Хун. И так ясно, что танцы народные, уходящие корнями в повседневную жизнь либо в символические встречи с бесами и демонами или с добрыми духами. У людских ритуалов один и тот же источник, независимый от рас и стран. Некоторое значение имел климат — те, кто жил в холоде, танцевали в одежде. Но в трансе и поисках связи меж верхним и нижним миром, меж прошлым и грядущим китайцы и африканцы вели себя одинаково.
Хун вновь осмотрелась. Президента Гебузы и его свиты здесь не было. В этом лагере, где они заночуют, находились только китайцы из делегации, официанты, повара да огромное количество охранников, прячущихся в сумраке. Многие из тех, что сидели, глядя на темпераментные танцы, размышляли о своем. В африканской ночи готовится большой скачок, думала Хун. Но я отказываюсь верить, что мы должны идти таким путем. Не может быть, чтобы, переселив в африканские джунгли четыре миллиона, а то и больше наших бедняков, мы не потребовали значительной мзды от страны, которая их примет.
Одна женщина вдруг запела. Переводчица сказала, что песня колыбельная. Хун прислушалась: эта мелодия могла бы усыпить и китайского младенца. На ум пришла слышанная когда-то история про колыбель. В бедных странах женщины носили младенцев, привязав их себе за спину, ведь руки должны быть свободны, чтобы работать, прежде всего в поле — в Африке рыхлить мотыгами землю, в Китае сажать рис по колено в воде. Кто-то привлек для сравнения колыбели, обычные в других странах, да и кое-где в Китае. Нога качала колыбель в том же ритме, в каком двигаются бедра идущей женщины. И ребенок спал.
Хун слушала с закрытыми глазами. Песня оборвалась на протяжной ноте, которая долго звенела в воздухе, а потом словно бы перышком упала наземь. Представление закончилось, гости проводили артистов аплодисментами. Кое-кто, придвинув стулья поближе друг к другу, завел негромкий разговор, другие разошлись по своим палаткам, третьи стояли на границе меж светлым кругом от костра и ночной темнотой, словно ожидали чего-то.
На пустой стул рядом с Хун сел Я Жу.
— Удивительный вечер, — сказал он. — Абсолютная свобода и тишина. Кажется, я никогда в жизни не бывал так далеко от большого города.
— А твоя контора? — заметила Хун. — Высоко над обычными людьми, машинами, шумной суетой.
— Разве можно сравнивать! Там я как в самолете. Иной раз думаю, будто моя высотка парит в пространстве. Здесь же я на земле. Земля держит меня. В этой стране мне хотелось бы иметь дом, бунгало возле пляжа, чтобы вечером, искупавшись в море, пойти прямо в постель.
— Так тебе, наверно, достаточно только пожелать? Участок, забор и людей, которые построят тебе такой дом, какой ты хочешь.
— Возможно. Но не сейчас.
Хун заметила, что они остались одни. Стулья вокруг опустели. Интересно, не распорядился ли Я Жу, что хочет поговорить с сестрой наедине.
— Ты обратила внимание на женщину, которая изображала распалившуюся колдунью?
Хун задумалась. Женщина была полная, но двигалась легко и ритмично.
— Она танцевала необычайно темпераментно.
— Мне сказали, она очень больна. И скоро умрет.
— От чего?
— Какое-то заболевание крови. Не СПИД, а вроде бы рак. Говорят, танец дает ей мужество для борьбы с недугом. Танец — ее борьба за жизнь. Она сдерживает смерть.
— И все же умрет.
— Как камень, а не как перышко.
Снова Мао, подумала Хун. Видимо, он куда чаще присутствует в размышлениях Я Жу о будущем, чем мне кажется. Брат отлично понимает, что он один из тех, кто составил новую элиту, очень далекую от народа, представителем которого он себя мнит и который якобы защищает.
— И сколько все это будет стоить? — спросила она.
— Этот лагерь? Поездка? О чем ты?
— Я имею в виду переезд четырех миллионов людей из Китая в африканскую долину с широкой рекой. А может, позднее еще десяти, или двадцати, или ста миллионов наших беднейших крестьян в другие страны на этом континенте.
— На ближнюю перспективу обойдется дорого. По большому же счету — даром.
— Полагаю, все уже подготовлено. Процессы отбора, транспорт для перевозок, простенькие дома, которые переселенцы смогут собрать сами, провизия, инструмент, магазины, школы, больницы. Двусторонние соглашения уже составлены и подписаны? Что получит Мозамбик? И что получим мы, помимо права расселить нашу бедноту в чужом бедном краю? Что будет, если это великое переселение потерпит неудачу? Каким образом вы сумели прижать Мозамбик? Чего я не знаю? Что кроется под всем этим, кроме стремления избавиться от проблемы, которая норовит выйти в Китае из-под контроля? Куда ты денешь все прочие миллионы, грозящие взбунтоваться против нынешнего порядка?
