— Так этот Йозеф твой муж?
— Ну. Я же сказала — он был обаятельный мужчина. Представь: узнал, что я заболела, и пришел проведать! И щедрый был — оплачивал мои счета. А когда я поправилась — к нему переехала, в дешевенький отель. А через неделю он просыпается утром и вдруг говорит, что уезжает в Чикаго. Не хочу ли я с ним? Я с трудом понимала его — он говорил с ужасным акцентом, но тут не раздумывая ответила: да! Выбора у меня не было. Потом он произнес целую речь о лицемерии моральных устоев в Америке. И под конец сказал, что если я хочу выйти за него замуж, он готов. Я же говорю: странный был тип. Ну а мне-то что терять — замуж так замуж. Хотя мне-то казалось, ему все по фигу и у него, наверное, жен этих было как собак нерезаных по всему миру.
В Чикаго мы поселились в меблирашках, и тут я узнала еще про одно достоинство Йозефа — он был классный плотник. Он сделал нам миленький столовый гарнитур — прямо как из магазина. А когда мы сидели и слушали радио — телика у нас никогда не было, — он мог взять в руки чурбак и за вечер вырезать из него цепь или фигурку…
— А чем он на жизнь зарабатывал? — вставил я.
Роуз пожала плечами.
— Он нигде не работал. Сидел дома и все почитывал иностранные газеты. Он читал на десяти языках, да вот с английским у него туго было. Меня он называл всякими ласковыми прозвищами — «милка», «Ііе-bling». Уж не знаю, что это такое. Деньгами Йозеф не швырялся, но доллары у него водились. Никогда не видела, чтобы он ходил в банк или получал переводы. «Зелень» свою он носил в ремне. Не знаю, откуда он их брал.
— А ты не спрашивала?
— Спрашивала. Однажды, после нашей женитьбы, спросила. А он ответил на своем ломаном английском: «Милая парышня, я мноко-мноко рапотал ф сфой жизни. И тафно ушол на покой из этот пезумный мир!» Понятное дело, я интересовалась, чем он занимался и от чего ушел на покой. Так он знаешь что сделал — врезал мне пощечину. А когда меня мужик пальцем тронет — я зверею. Схватила я со стола ножницы — и на него! Он повалил меня на пол и вырвал ножницы. Помню, он стоял возле меня на коленях и улыбался такой странной улыбочкой — ну прямо как тогда в баре. А ножницы приставил мне к горлу. Я от страха язык проглотила. А он сказал: «Ты смелая парышня. Не закричаль. Я ошень польно моку резать. Смотри, Польше меня не зли! Я не злой тшеловек, если только меня не злить. Как и фее ми». Больше я ему не задавала вопросов. А он меня больше не бил. И вот что самое поразительное: с тех пор он говорил со мной по-английски без акцента!
Роуз сделала паузу, встала и закурила. Я наблюдал за ней в сумерках.
— А почему ты с ним оставалась все это время?
— Я прекрасно понимала, что я для Йозефа — просто аппетитная девка при нем. Но куда бы я пошла? В стриптиз-бар, где мужики пялились бы на мое голое тело? Это что, лучше? А если Йозеф временами и вел себя как ненормальный, все равно жить с ним было куда легче, чем искать работу. Да, он был хороший мужик. — Роуз повернулась ко мне. — Тебе это не шокирует?
— Нет. — И я подумал, не такая ли она «просто аппетитная девка», которую и мне приятно иметь при себе. И многие ли хмыри имели при себе такую аппетитную блондинку…
— Неправда, Мики, шокирует. У тебя это на лице написано. Но я даже рада, что шокирует, потому что с прежней жизнью покончено. Впереди годы и годы, которые я готова посвятить тебе!
— Ну ладно, шокирует, шокирует, — сказал я, потому что ей хотелось это услышать. — А теперь расскажи мне про Йозефа.
Роуз присела на край кровати. На фоне дверного проема четко вырисовывался ее темный силуэт с сигаретой в руке.
— Да нечего особенно рассказывать. Я плохо его знала. В кармане у него лежал пистолет, хотя он не был ни гангстер, ни уличный бандюга. Он много повидал на своем веку, через многое прошел… Все тело у него было в ужасных шрамах. На одном плече, помню, была татуировка — крошечная желто-голубая птичка. Симпатичная. Он рассказал мне, что сделал ее в Индокитае. Чудная фигура у него была. Ноги и бедра так себе, но грудь и плечи — мощные, а ручищи побольше твоих. Спали мы в разных кроватях, потому что по ночам его часто мучили кошмары. Он шептал угрозы и проклятия, стонал, махал кулаками и просыпался в холодном поту. А проснувшись, мог заплакать, побежать проверить дверной замок, а иногда таблетки глотал. Я слушала, что он там бормотал, но ни слова не понимала — Йозеф бредил на каком-то иностранном языке. Он частенько повторял одно имя — «Кислый немец». Вилли Кислый. Я хорошо запомнила это имя, потому что, когда он его выкрикивал, я почему-то думала о немецкой кислой капусте. И еще он выкрикивал женское имя. Какое-то азиатское. Он обычно произносил ее имя с придыханием — видно, та еще была краля. Он говорил так: «Ми-Люси-аа!» Но я ни разу не спросила его об этих людях. Не хотела знать.
Роуз затушила сигарету в пепельнице и вытянулась на кровати подле меня. Она молчала несколько минут, и я уж подумал, что она задремала. Роуз вдруг произнесла:
— Хочу все начистоту. Йозеф мне не докучал. Я в основном была одна. Я готовила ему еду, спала с ним. И все. Все остальное время он читал свои газеты да посмеивался. Иногда он говорил вслух — но не по-английски. А однажды он прочитал что-то в газете и просто покатился со смеху. «Да они захомутали Листера, этого подонка! Ну теперь чертям в аду придется попотеть, поджаривая на сковородке его гнусную душонку!» Но в основном — я уже говорила — он возился со своими деревяшками. Вечерами он водил меня в кино, да только смеялся не там, где надо. Иногда мы ходили на концерты — там тусовалась патлатая шантрапа-джазушники. Если мне нужны были деньги или я скучала, он выдавал мне десятку-двадцатку или больше, если я просила, приговаривая: «Милая барышня, ты что-то не в себе. Пойди купи себе что-нибудь».
Мы частенько ходили по барам, но он ничего не пил, кроме вина. Пьяным я его никогда не видела. Друзей у него не было — да и у меня тоже, — но в барах он легко заговаривал с незнакомыми. Он любил поболтать о современной музыке. Однажды он разговорился с одним бывшим армейским офицером, и они всю ночь проговорили. Кажется, по-французски. Обсуждали, наверное, войну — все рисовали схемы на салфетке. Когда Йозеф был в настроении, он классно готовил. Особенно летом. Как же он любил солнце! Все лето мы торчали на пляже, даже палатку ставили на ночь. Плавать он не умел, рыбачить не любил, но обожал солнце. Летом его не мучили ночные кошмары. Вот тогда-то в нем и просыпался повар, и он такие пек печенья — пальчики оближешь!
В январе мы переехали в Нью-Йорк — сама не знаю зачем. Похоже, ему просто не сиделось на месте и тянуло в большие города, где он мог покупать эти свои иностранные газеты. Мы сняли меблированную квартиру — он никогда не тратился на одежду или приличный отель. В Нью-Йорке у него возникла странная привычка: он стал бормотать себе под нос. Однажды он оторвался от своей газеты и пробурчал: «Да, милка, мир болен. Покоя нигде нет. Этот Сакьет меня очень печалит». Я брякнула: «Ну так попроси своего Сака-Ета оставить тебя в покое». Йозеф грустно посмотрел на меня и сказал, что я тоже больна. Тогда-то он и начал что-то писать каждую ночь, изучая карты в атласе мира. Мне он говорил, что пишет письма. Я уж подумала, что своей азиатской крале. Он мог просиживать за своими каракулями всю ночь, подолгу уставясь взглядом в стену, а потом писал писал как заведенный. На меня он не обращал никакого внимания — сижу я в комнате или нет, ему было наплевать. Однажды я случайно встретила знакомого антрепренера — он предложил мне место певицы в баре на Манхэттене. Я согласилась — чтобы хоть чем-то заняться.
Йозеф не возражал. Он обычно заявлялся ко мне в бар часа в два ночи, выпивал свое вино и забирал меня домой. Это было совсем захудалое местечко, даже без вывески и без афиш перед входом. Разрешения на работу в Нью-Йорке у меня не было, но хозяин бара смотрел на это сквозь пальцы. На сцене нас было двое: я пела, а один паренек играл на органе. Йозеф даже подкинул мне деньжат на пару концертных платьев. И никогда не требовал с меня заработанное. Так продолжалось несколько месяцев. Он все строчил свои письма или пропадал в библиотеке.
Наверное, это случилось в мае — помню, стало уже тепло. Прихожу и вижу: у нас лысый коротышка с мерзкой физиономией — правую ноздрю ему кто-то, видно, откусил и не вернул. Сидят они с Йозефом, чаевничают. Я сразу поняла: это и есть Вилли Кислый. И еще я поняла: Йозеф был очень недоволен тем, что я пришла так рано. Кислый был форменный извращенец, он все поглядывал на меня да отпускал какие-то скабрезные шуточки. Хотя я не понимала их язык, мне долго ломать голову не пришлось, что он там такое про меня говорил. Он быстро ушел. А Йозеф с того дня стал сам не свой. Он опять ходил с пистолетом, а в рукаве прятал страшный нож. Я не спрашивала, что случилось, но он сам мне сказал:
— Liebling, скоро у меня будет много денег. Мы уедем далеко-далеко. Тебе не о чем беспокоиться.
