Валериан Скворцов - Шпион по найму

Предлагаемая история — стопроцентный литературный вымысел. Любые совпадения в названиях учреждений, адресах квартир, званиях и должностях абсолютно случайны. Это относится и к персонажам книги, которые полностью подпадают под приговор Оскара Уайльда, некогда сказавшего: «Единственные реальные люди — это люди, никогда не существовавшие».

Бэзил Шемякин, частный детектив

Ефим Шлайн, его подрядчик

Тоодо Велле, хозяин явки

Марика Велле, его дочь

Румянцев (Рум), бывший легионер

Дитер Пфлаум, бывший легионер

Бахметьев, кандидат в губернаторы

Марина Бургер, резидент

Рауль Бургер, её муж, бывший офицер-подводник

Випол, отставной майор тайской полиции

Линьк Рэй, сантехник

Дечибал Прока, бывший офицер-подводник

Андрей, сотрудник «Балтпродинвест»

Марта Воинова, пресс-секретарь «Балтпродинвест»

Дубровин, резидент

Гаргантюа Пантагрюэлевич (Ге-Пе, Толстый Рэй), гангстер

Чико Тургенев, киллер-профи

Одинай Махмадов, его ассистент

Вали Вайсиддинов, тоже

Наташа, жена Шемякина

Йоозепп Лагна, хозяин дома в Синди

Князь Сирилл Кленско, преподаватель

Тармо, бармен и фотограф

Виноградов Вячеслав Вячеславович, глава фирмы

Адрес принадлежал замшелому каменному строению с истаявшей в сумерках кровлей.

По стеклянной двери, не вязавшейся с древними стенами, метались отражения проблесковой рекламы. Блики испускал неоновый арбалетчик. Он стоял на выносной подставке на тротуаре и жалил лучами вывеску «Велле» над алюминиевым косяком.

В витрине возле двери громоздилась этажерка с компакт-дисками, склеенная в форме Колизея. Перед ней кособочилась стопка пластинок и горбатился деревянный ящик американского граммофона «Викторолла». Реликтовую машину венчал опереточный шапокляк с шарфом вокруг тульи и пришпиленными к нему перчатками. А над меломанским натюрмортом парили меха тульского баяна «Красный партизан», растянутые от рамы до рамы на брючных подтяжках, с которых свисала на лыковой тесемке гроздь пожелтевших лаптей вперемежку с балетными туфлями.

Начинались ранние ноябрьские сумерки. Над Таллинном сеял мелкий снежок, переходивший у вторых этажей в ледяной дождь.

Переулок назывался Банным.

Толстушка в вязаном жакете покосилась на граммофон, потом на баян и, опасаясь, заглядевшись, поскользнуться на влажной брусчатке, перебралась на противоположный тротуар, к булочной. В её теплом застекленном зеве лениво разводил руками белобрысый молодец — будто плавал в аквариуме: обмахивал перьевыми щетками поленницу бутафорских хлебцев. Лицо парня свидетельствовало, что переулок с высоты его наблюдательного пункта представляется проплешиной под сковырнутой корягой, а прохожие — мокрицами.

Брезгливо обозрев толстушку, он уставился на меня.

Пришлось подтянуть шарф до носа.

Я вытащил из кармана пальто искомканную обложку от авиабилета и проверил записанный на ней номер дома.

Усталость не лучший помощник, я не спал двое суток и боялся наделать ошибок. Хотя я дважды сменил такси, прокатился в промозглом трамвае и убедился, что хвост не тяну, расслабиться не удавалось. Может быть, ещё и поэтому навязанная Ефимом Шлайном явка в доме, дверь которого полыхала так, будто за ней вели сварку, представлялась проявлением его административного кретинизма в чистом виде.

Едва я потянул за впаянную в стекло бронзовую ручку, к ушам сладенько прилипла — иначе не скажешь — мелодия румбы «Сюку-сюку».

Внутри магазинчика звучание сделалось объемным. И — никого, даже за прилавком. Ширма с водопадами, бамбуковыми кустами, стоялым прудом, фазанами, самураями и гейшами огораживала угол за прилавком, отделяя, вероятно, жилое помещение от торгового.

На сводчатой стене, почти под потолком, бельмом мутнело овальное зеркало. Коричневая рама обрамляла отражение плешивой головы над чашкой с бульоном и руку с пирожком. Я подумал, что зеркало, скорее, подвешено для наблюдения за торговым залом из-за ширмы, а не ради удовлетворения моего любопытства. И кашлянул.

Скелет в двубортном жакете, желтой сорочке и с красной бабочкой под кадыком прошаркал из-за японского прикрытия и встал за прилавком. Он вертел в пальцах очки, запотевшие от горячего варева. Выцветшие глаза казались заспанными. На растянутых, возможно и улыбкой, омертвелых губах остывали капельки жира.

— Здравствуйте. Можно видеть господина Тоодо Велле? — сказал я, испытывая удовольствие от того, что не забыл язык.

— Я и есть Тоодо Велле, — сказал приветливый скелет. — Добрый вечер, господин… э-э-э…

— Шемякин. Бэзил Шемякин… Это «Сюку-сюку» звучит?

— Виктор Мальборо Сильвестр исполняет. Музыка э-э-э… Рохаса. Точно. Вам угодно?

Вот уж что было бы мне совершенно неугодно.

Этой румбой отец много-много лет назад открывал вечера в ресторане ханойской гостиницы «Метрополь», где дирижировал симфоническим оркестром, набранным из харбинских балалаечников. Сильвестра они копировали на слух по передачам Би-Би-Си — откуда же в те послевоенные годы было взять ноты? Отец простирал к портрету вьетнамского императора эстрадное канотье и на русском, сходившим за испанский, пел:

Китайского правителя оркестранты уважали больше, чем вьетнамского, и припев подхватывали ухарски. Вождь Срединной империи не подписывал Ялтинских соглашений, по которым союзники обязались после победы над Гитлером и японским микадо выдворить домой российских эмигрантов. К югу от Великой Стены генералиссимус Чан никого не отдал генералиссимусу Сталину. Наивные по своей воле уехали в СССР, и, как сразу выяснилось, ближе Колымы им места не нашлось. Предусмотрительные убирались из Харбина, Пекина, Тяньцзиня и Шанхая от греха подальше в Индокитай, а если были связи и деньги — в Австралию, Новую Зеландию и Канаду. У балалаечников ни того, ни другого, конечно, не оказалось.

Колониальная публика плевала на исполнительскую честность, поскольку музыка считалась только шумовым дополнением к столику. А столик в «Метрополе» пятьдесят шестого года прошлого века символизировал красивую жизнь евроазиатских везунчиков, снимавших «русских девушек» за стакан красного и барбекю. Традиция именно так обозначать белых леди доступных достоинств распространилась от Токио до Рангуна и держалась потом ещё лет десять. Как же я мечтал заделаться сутенером! Гамаши, комбинированные штиблеты, настоящий пробковый — не из прессованной макулатуры, как у отца, — шлем…

Вот ведь какое вышло совпадение в Таллинне.

Я верил в приметы. Эта сулила неудачу и унижение, которые всю жизнь сопровождали отца…

— Мне угодно, — сказал я. — У вас ощенилась палевая сучка чау-чау, и у неё великолепные щенки. Хотелось бы заполучить одного.

Стародавняя мелодия, ненавистная с детства, не позволяла расслышать, есть ли кто ещё в соседних помещениях.

Тоодо Велле, припадая на левую ногу, подобрался к двери лавки и резко распахнул её, будто в намерении застукать подслушивающего. Шлепая войлочными ботами по брусчатому тротуару, он изобразил проверку дизайна за стеклом своей попсовой выставки. Костистое лицо господина Велле схлопотало от неонового арбалетчика два заряда — синий и красный — и на минуту словно бы покрылось гематомой. Я с тоской наблюдал, как старикан, ослепленный рекламными вспышками, обшаривает невидящими глазами переулок и с таинственным видом возвращается к прилавку.

Булочник в витрине напротив, слава Богу, исчез.

Я притворил дверь за скелетом, вернувшимся с холода.

— Спасибо, — сказал он рассеянно. И, помолчав, добавил: — Не думаю, что щенки элитные. Вязка получилась внезапной, знаете ли… Осенний помет. После летних деревенских свиданий…

Он хихикнул.

— Мне говорили, что родились красавцы.

— Что ж, и такая молва иной раз честь. Вам наши цены известны?

— Мне сообщали, что щенки в Таллинне продаются на вес. Почем же килограмм собачьего мяса, господин Велле? — спросил я, ощущая себя актером театра абсурда.

— Кобелька или сучки, господин Шемякин?

Повернув голову в сторону ширмы, Велле крикнул:

— Марика! Марика!

Музыка оборвалась. Откуда-то сверху застучали каблучки. Затем из-за ширмы появилась Марика. На ней были свитер с глубоким вырезом на плоской груди и просторные черные брюки. Нечто неладное чувствовалось в том, как крупные складки кашемировой материи ниспадали на узкие носки синих туфель. Возможно, ими кончались протезы.