Энди Оукс - Глаз дракона

Восемь тел, застывшие в чёрной речной грязи, сплетающиеся друг с другом в странной и неподвижной хореографии смерти… нельзя было видеть с Набережной, прежде одной из самых популярных улиц Востока.

Лишь спустившись через нагромождение развалин по берегам Хуанпу, выйдя из глубоких, чёрных теней громадных неоклассических построек, окружающих древнее торговое сердце Шанхая… можно было разглядеть их безжизненные тела. И тёмные стальные узы, тяжёлые цепи, сковавшие их в смерти: нога к ноге, шея к шее. Словно цепи эти всегда связывали когда-то живых, дышащих людей.

Свет фар.

Хлопает дверь машины.

Отдел по расследованию убийств БОБ. Тень, возвышающаяся над другими тенями… Старший следователь. Эти глаза привыкли выражать, что видели уже всё. Но даже Сунь Пиао почувствовал, как мурашки бегут по спине; крылья тошноты забились у него в груди. С трудом он шёл вперёд. Матерился, когда холодная грязь перехлёстывала через край ботинка. Долго бурчал себе под нос, когда взгляд его натыкался на зияющие дыры: чёрные, бездонные, расколовшие грудь ближайших к нему трупов, пропахавшие их от горла до пупка. Ему казалось, что они похожи на перезрелые персики. На дыню, разрезанную напополам… и с вычищенной сердцевиной.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Вполоборота к Яобаню, идущему следом, он шепчет:

— Ни хуя себе способ умереть.

Но слова заглушила грузовая колонна, выруливающая по фарватеру к югу от нового моста Янпу, новых Золотых Ворот; каравана от барж, обросших шинами и лоскутами канатов, колышущихся вверх-вниз на разбегающихся волнах. Но он не слышал. Желудок помощника не выдержал такого испытания. Всё-таки тот был из Кашгара, с северо-запада. У них в Кашгаре и убийств толком нет, таких уж точно. У них там только и есть что город-оазис, где ветер несёт горячую пыль, а в холодильниках стоит холодное пиво «Синьцзян». Изысканное единство противоположностей, доказывающее, что Бог есть. Ладно, скоро он всё рассмотрит. Можно уже не спешить, трупы никуда не денутся. Руки-ноги. Цепи. Изгибы чёрных полумесяцев разрезов.

Никуда они не денутся.

Шишке он не завидовал. Лучше уж родиться в Шанхае или Пекине, и привыкнуть к таким ужасам: благородное воспитание в городе-оазисе и работа в отделе по расследованию убийств не слишком хорошо сочетаются. В карьере Яобаня теперь не будет ни горячего ветра пустыни, ни холодного пива.

Тусклый луч фонаря задёргался. Яобань сложен не для таких гимнастических упражнений. Слишком рыхлый. Слишком толстый. Любитель пончиков, пива… и поспать. Идёт вперёд, только когда Пиао машет ему рукой. Тени падают на тени. Старший следователь слышит, как Шишка блюёт, стоит ему бросить взгляд на трупы. Тут же медово-уксусная вонь расплывается по ночному воздуху. Едва не выронив фонарь, он неуклюже удирает по захламлённому берегу к избитым приливом бетонным блокам набережной.

— Курёнок безголовый, швыряй фонарь. Как я должен работать, если ты тут же мчишься к мамочке под юбку?

Утирая рукавом рот… он кидает фонарь Пиао, оставаясь в глубокой складке тьмы, и холодный камень стены принимает его вес. Он закрывает глаза, но всё равно видит тот кошмар, что вырвал из темноты луч света. Увиденный кошмар то и дело всплывает перед глазами. Теперь это часть его жизни. Ужасная часть, которая вечно будет с ним. Он ощущает себя грязным… и обворованным.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

— Босс, в пизду это блядское дело. Ну посмотрите на них, это же пиздец. Это ж федеральное дело. Политическое, блядь, дело. Есть же официальные…

Вытирает бусинки слюны с губ, с подбородка.

— …ну слушайте, я включу рацию, и пусть СБ с ними разбирается. Это их вотчина. Пусть они для разнообразия поковыряются в говне.

Старший следователь грозно смотрит через плечо. Луч фонаря резко вычерчивает половину его узкого лица. Лоб. Щеку. Подбородок. Яобань узнаёт выражение, вытравленное в усталых чертах. Он видел его и раньше. Геморрой… с большой буквы «Г». Желудок Шишки снова бунтует. Хочется надеяться, что так действует Ёэ Бин… большой мункейк, пирог с начинкой, который он кое-как утрамбовал чаем. К сожалению он в курсе, что нет. Желудок — точный барометр, определяющий, сколько дерьма его ждёт. Сейчас этот барометр пиздец как зашкаливает.

— Иди за рацией.

Пиао рассеянно бурчит под нос, внимание его приковано к трупам. Застывшие, переплетённые руки, которые будто бы тянутся, чтобы обнять месяц, запутавшийся в набухших гнёздами ветвях деревьев парка Хуанпу по соседству.

Шишка пробирается по мусору. По скользким ступеням набережной. Во рту — горечь желчи.

Каждый выдох напоминает ему…

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

И только когда он выходит на дорогу, старший следователь говорит:

— Скажи оператору, нужны люди и прожекторы. Много прожекторов. Ещё пускай сюда едет Ву. Трупы… их надо вытащить из грязи и прочесать местность раньше, чем начнётся прилив, и смоет всё на хуй…

Пауза в пару секунд. Где-то в отдалении, в ночи, лает пёс. Машина не хочет заводиться. Буксир ревёт, проплывая по реке… и по чёрной воде бежит отблеск фонарей.

— …и ещё, Яобань, скажи, пусть держат язык за зубами. Не надо трепаться. Это дело полиции. Моё дело. Я не хочу, чтобы у меня на плечах сидели эти упыри из тринадцатого управления СБ, ясно?

Он кивает, хотя знает, что Пиао не смотрит на него. В животе бурчит ещё яростнее.

— Ну бля… — рычит он, ослабляя пояс, пока идёт к машине.

Холодный, тёмный час, пока не подъезжает первая партия людей и прожекторов. Оливково-зелёная змея полицейских выползает из машин. Люди, вылепленные из одного теста… тощие и высоколобые. Полтора часа спустя прожекторы разорвали темноту белым столбом света… ослепляющим. Тени как сторожевые бритвы. Два с половиной часа спустя приезжает доктор Ву с мутными глазами и стонет, глядя на полосу воды Хуанпу, начинающую подниматься. Зевая, приходит в чувство. Три часа десять минут спустя Пиао вытаскивает доктора из резкого столба света в полутень деревянного причала для предварительного доклада.

— Для восьмерых молодых людей жизнь закончилась.

Старший следователь заползает глубже в тень, чтобы Ву не видел выражения его лица.

— Вы хотите сказать, они мертвы. Доктор, вам сегодня везти в морг восемь трупов.

Покров улыбки доктора Ву медленно поднимается; все переживания затягивает вглубь, видимая бесстрастность расплывается в его глазах… тяжёлый вельветовый занавес вынужденной самодисциплины.

— Восьмерых покинула жизнь.

Тупой дурак. Тридцать лет уже доктор, и не может использовать это слово. Слово из пяти букв. Мертвы… они, блядь, мертвы!

Но дразнить его сейчас ни к чему. Ву прежде был обладателем внешности и физических данных гордого и усердного орангутанга, но с тех пор усох и стал напоминать морщинистую беличью обезьянку, и он — профессиональный Вэнь-мин… человек, воспитанный в старой традиции. Чтобы соответствовать потребностям жизни в обществе, руководствуется Книгой церемоний.

Пиао чувствует, как улыбка потихоньку застывает у него на губах… она расползлась по ним, как мёртвая собака посреди дороги, раздавленная, с вывалившимся языком. В обществе, где живут сотрудники отдела по расследованию убийств, таких ограничений нет. Хотя что до него, лучше бы были. В его обществе нет этикета. Нет правил. Нет граней, которые надо соблюдать. Только размытая карусель скорости и цветов. Лобовое столкновение между традициями и новым порядком. Общество оружия там, где раньше оружия не было. Общество быстрого возмездия и смерти, где раньше была только боль уязвлённого достоинства. Он рад, что Ву не видит его глаз. Они говорят без обиняков, они выражают:

Традиции умерли, старик — и все мы теперь в жопе.

— Пол?

Доктор краснеет, улыбка его киснет.

— Какого пола те восемь человек, доктор, кого покинула жизнь?

— Одна женщина. Семь мужчин.

Семь мужчин. Даже маска безмятежной улыбки не может спрятать шок, потрясение, которое растеклось по лицу Ву от цифры семь. Старший следователь знает, какие слова гремят сейчас в голове старика… слова, которые уже свисают с уголков его собственных губ.

Семь, символ абсолютного преуспевания. А думали ли убийцы про ту же самую поэму из Книги песен?