Александр Кулешов - Сыскное агентство

Он спал и видел сны. Всю дорогу, всю эту бесконечную дорогу он спал. Когда самолет совершал посадку, он выходил, дышал жарким воздухом аэродромного поля, глядя на мерцающие в вышине звезды, или, шатаясь, прохаживался по душным галереям аэропортов, и все равно спал на ходу.

Стоянка заканчивалась, пассажиры снова загружались в гигантский пятнистый транспортный самолет, ревели двигатели, и он, повозившись в неудобном, наспех установленном кресле, снова засыпал.

Ему хотелось выспаться за все эти долгие месяцы, которые он теперь видел во сне… Страшные месяцы.

Ему снились нарезанные ломтями рисовые поля с их блестевшими водяными проплешинами, хороводы тонконогих сахарных пальм, порой с листьями, а порой коротко постриженных, как новобранцы, отдавших свою богатую шевелюру для крыш хижин. И сами эти хижины — жалкие постройки на сваях. Серые, из высохших пальмовых листьев, крыши, серые стены, шаткие лестницы с всегда нечетным, чтоб не прогневить богов, количеством ступенек… А под домом между сваями станок, лежак, привязанный буйвол, вокруг огородик, одна-две кокосовые пальмы, манговое дерево…

Как это все здорово горело в брызгах напалма! Как торопливо, в безумном страхе, скатывались с шатающихся веранд голопупые карапузы, старухи, хромые старики, женщины, похожие на девчонок, и девчонки, уже расцветшие как женщины. Скатывались, отбегали, отползали, словно жуки или, как их там, ящерицы, что ли. Кричали, плакали…

Умора!

Женщины! Какие же красивые там были женщины с их точеными фигурками, густыми черными волосами, спускавшимися ниже пояса, с их большими грустными глазами и ослепительно белыми зубами.

И такие женственные, такие очаровательно изящные.

Он видел этих женщин невозмутимыми, ловкими, твердыми в бою, когда они целились из своих старых винтовок, а он завороженно следил за ними в мощный бинокль и не всегда разряжал в них свой автомат.

Он торопливо уходил от всех, не желая видеть каменные лица этих женщин, их намертво слепленные губы и зажмуренные глаза, когда ребята, захватив двух-трех в плен, громко гогоча, поджаривали им спины зажигалками, прежде чем прикончить.

Ему казалось, что он ловко притворяется, но все всё замечали, и его прозвали чистоплюем и тихоней.

Впрочем, в бою он был смел, искусен и не раз выручал товарищей, так что его все-таки уважали. В конце концов, его дело, может, у него дома богатая ревнивая невеста…

Невесты у него не было, тем более богатой. Была мать, да и та умерла, пока он успешно приканчивал чужих матерей в этом богом проклятом краю, был старший брат, благополучный, женатый, отец троих детей, нахлебавшийся в мировой войне в Европе, раненый и потому не понимавший, как это Кар по своему собственному желанию завербовался в армию. Он что, ненормальный? Или самоубийца? А может, скрывается от полиции? То, что Кар никак не мог найти работы по душе, а точнее, вообще работы, что его манили приключения, дальние страны, хороший заработок, брат не понимал.

— Тебе никогда не дырявили живот штыком? — серьезно спрашивал он Кара. — Нет? А по госпиталям с капельницей ты не валялся? Тоже нет? Вот если б ты все это прошел, ты бежал бы от вербовочного пункта быстрей рысака.

— Что ж ты мне прикажешь — подохнуть, чтоб сообразить, что умирать не рекомендуется? — возражал Кар. — Не всех же штыками пыряют. Вон кое-кто вернулся с орденами и привез кое-что. Да и не так просто со мной справиться.

И он выпрямлялся во весь свой без малого двухметровый рост, поигрывал могучими мышцами футболиста. Да, уж когда он бросался в ноги противника, тот не только мяч терял, а иной раз и сознание.

На вербовочном пункте его оценили и определили в парашютисты. В этих войсках хрупких мальчиков не держали, но даже там он выделялся своей силой и выносливостью.

А уж чего-чего, но выносливость здесь лишней не была.

Не все выдерживали, ох, не все.

Чего только не приходилось на долю будущих парашютистов! Бег с тяжелейшими ранцами на десятки километров, ползание в грязи, в болоте, в гнилье на десятки метров, перелезание, перепрыгивание, перетаскивание, переходы и еще множество пере… Их учили рукопашному бою, учили убивать голыми руками, лопатами, палками, гитарными струнами, свернутыми в трубку бумажными рулонами, ремнями, самопишущими ручками, словом, оказалось, что всем на свете, начиная от заколки для галстука и кончая цветочным букетом, можно убивать!

Учили допрашивать. Когда инструктор демонстрировал методы допроса, Кара едва не стошнило, хотя особой сентиментальностью он не отличался, да и кто сохранит человеческие чувства после многомесячной вот такой подготовки?

Между прочим, выдерживать допросы тоже учили. После этого двое ребят покончили с собой.

Но главное — учили ненавидеть. Всех. Каждого. Товарищей по роте, инструктора, командиров, встречных, прохожих и, уж конечно, «потенциальных врагов» — белых, черных, желтых…

Выстраивали и заставляли хором кричать: «Убей их! Ненавижу их! Зарежу их!» Под «их» понимали всех возможных и невозможных врагов. Врагов страны, величайшее счастье родиться гражданином которой выпало на их долю.

— Если теперь, — сказал им инструктор по окончании учебы, — вы способны пожалеть собственную мать, значит, мы потратили все это время даром. Запомните, вы — цвет нации, лучшие граждане нашего государства. Ясно, кретины? Вы — хищные звери, а потому лучшие граждане! Все понятно, сборище мерзавцев? Ну хорошо, идите и воюйте! Да как следует. Когда будете убивать врага, представьте на его месте меня, тогда наверняка убьете, подонки! Xa-xa-xal — Инструктор разражался оглушительным смехом, а Кар и ребята с тоской думали о том, нельзя ли посчитаться с их мучителем уже теперь.

Случаи убийства инструкторов «неизвестными лицами» порой бывали.

Когда наконец Кар и другие ребята, навьюченные, словно мулы, с автоматами в руках погрузились в самолет, они представляли собой банду законченных убийц. Но внешне это были рослые парни, мускулистые, загорелые, белозубые, в лихо заломленных набок беретах цвета надежды.

Такими они прибыли и к месту назначения, на другой конец земли. Сошли, окунувшись словно в сауну, и отправились в свой лагерь.

Вот тогда началась для Кара его кошмарная жизнь. Впрочем, вначале она вовсе не казалась кошмарной. Уже одно то, что кончились нечеловеческие тренировки, издевательства инструктора, постоянное напряжение, было облегчением. Теперь они вымещали на других накопленную бессильную злобу…

В городе, вернее, поселении, где по пальцам перечтешь нормальные двух-трехэтажные дома, а так все больше хижины, деревянные бараки или, наоборот, роскошные, но, увы, недоступные им виллы, имелись ресторанчики, пивные, а в глухих переулках — дома, наполненные местными красавицами, пытающимися вырученными грошами хоть немного помочь своей бесчисленной голодной родне.

Кар и его друг Лоридан, или Лор, по сравнению с другими еще сохранившие остатки порядочности, немного жалели этих миниатюрных беззащитных девушек и, выбрав себе постоянных подруг, во время нечастых визитов заносили им банки консервов, сигареты, разную снедь, были щедры в оплате.

Кто знает, может, именно тогда Кар впервые задумался. О чем? Ну, вообще, о себе, о своей жизни, о дальнейшей судьбе, о том, что он делает и правильно ли живет, о том, наконец, что есть на свете и другие страны, кроме его собственной, и другие люди, кроме него и его ребят, и., быть может, они тоже имеют право на жизнь.

Мысли эти возникли после одного разговора, который состоялся у него с Рарой, его подругой.

В свободный день они отправились вчетвером на служебном джипе километров за сорок от города.

Лоридан гнал машину, словно в конце пути его ждал приз. А может, так оно и было? Мелькали деревушки, пальмовые рощи, уходили за горизонт рисовые поля, встречные волы, испуганные клаксоном, медленно отворачивали в сторону, а голые малыши провожали машину задумчивым взглядом. Они приехали к коричневым развалинам древнего храма, где и сейчас, по военной поре, в узких приделах возле статуй будд курились ароматические палочки и молча сидели калеки, протянувшие за подаянием увечные руки.

Огромное дерево с серым стволом роняло смешные, похожие на ушастую заячью голову не то листья, не то зачатки будущих плодов. Они уселись в тени его гигантской кроны, вытащили припасы, которыми можно было, наверное, накормить полдюжины деревень, пили пиво, хохотали, бросали объедки не решавшимся приблизиться детишкам. Те смотрели огромными печальными глазами. Покорность, безнадежность, тоска застыли в этих глазах.

Следующий привал устроили на берегу гигантской реки, катившей свои желтовато-бурые воды не одну тысячу километров.