— Что за бардак тут у вас? — спросил Монторси, входя.
— Что-то носится в воздухе. Они попросили нас о некоторых услугах, и сейчас им их оказывают. — Болдрини, парень из полиции нравов, был довольно рыхлый, с воспаленными водянистыми глазами и жирными грязными слипшимися волосами, рубашка его пропахла застарелым потом, как и все остальное в комнате.
Монторси провел рукой по волосам, закрыл дверь.
— Ну, о'кей, я понял, но кто они такие? Люди из спецслужб?
— Хм… похоже. Думаешь, нам, в полиции нравов, об этом рассказывают? Мы здесь — последняя спица в колеснице…
— Ошибаешься, Болдрини, это я — последняя спица в колеснице…
Дождь снаружи делал еще более горьким кисловатый запах в комнате. Болдрини смотрел на Монторси, Монторси смотрел на дождь, повернувшись спиной к своему коллеге: комки мокрого снега, возможно, лупили сейчас по всему Милану, и кто знает, до каких пределов.
Болдрини хохотнул:
— Молодой Монторси жалуется. Добро пожаловать в наш клуб… Чего изволите, Давид Монторси?
— Да, извини, Болд… Нет, ничего, дело в том, что я должен отдать тебе заключение, но прежде чем оставить вам, ребятам из полиции нравов, поле боя в этом расследовании, мне нужно еще проверить две вещи. Дело в том, что найден труп ребенка…
— Да, сегодня, на Джуриати…
— Ты все знаешь.
— Не так уж много. Преступление на сексуальной почве?
— Э-э… По-моему, да… По мнению судебных медиков, тоже.
— Ну, тогда оставляй это дело нам. Охота тебе возиться с преступлением на сексуальной почве? При том, сколько работы приходится делать миланскому отделу расследований…
— Да, я знаю… Это дерьмовое дело, видишь ли… На самом деле мне его дали…
— Ну вот. А ты передай нам.
— Но тут не все так просто, Болд… Дело в том…
— При том, сколько работы там у вас, на пятом…
— Помолчи, послушай…
— Говорю тебе: вы слишком много работаете, там, на пятом этаже… А тут еще новые директивы… Новая стратегия… Вы занимаетесь также и политическими преступлениями. Отдел расследований теперь, кажется, превратился в политотдел, как при фашизме.
— Просто политотделу годами нечем было заняться. А теперь они начинают шевелиться.
— Как бы не так. Стратегия принимается наверху. А мы только позволяем им нас иметь, действуя по их стратегии. Нет бы спросили нашего мнения на решающем этапе…
— Ну, ты даешь, Болд! Ты воображаешь, что за действиями сил правопорядка есть какая-то стратегия? — Монторси улыбнулся.
— Нет, нет. Они все могут. Либо машину заставят работать так, как она должна работать, по нашим представлениям, либо прощай…
— Ты веришь в эффективность? Мы же итальянцы, не так ли?
— Послушай, Монторси. Да, мы итальянцы. Но вот мне по поводу преступлений на сексуальной почве — мне полиция половины европейских стран звонит. И ни у кого нет такого архива, как тот, что я здесь организовал, даже в Париже.
— Мне сказали, ты просил денег на вычислительную машину с перфокартами.
— Точно… Но так тебе их и дадут, денег… Идиоты… Как они себе думают, что будет через десять лет? Как мы будем работать без вычислительных машин?
Болдрини всерьез разъярился.
— Говорю тебе, Монторси: в конечном счете у нас будет то же, что и в Америке… Если только мы все, вместе с Америкой, не окончим свои дни под взрывами атомных бомб. Из-за каких-то оборванцев с Кубы. Вот уж бардак так бардак. — Он ткнул пальцем в первую страницу «Коррьере делла Сера»: две огромные фотографии друг напротив друга — Кеннеди против Хрущева. — Но если войны не будет, я скажу тебе, что произойдет. Мы станем такими же, как Америка. Можно ли подумать, что в Европе через десять лет не будет общего архива, как тот, что есть у американцев… Общего для разных государств. Как для Техаса и Джорджии… Через десять лет Европа станет Соединенными Штатами Европы. Разве не так?
— Мы копы, Болд, а не спецслужбы.
— Ты это говоришь! Но прости, а ты как считаешь, как мы будем работать лет через десять? Говорю тебе: через десять лет полиция станет такой же спецслужбой… Поверь мне.
— Послушай, Болдрини, как раз насчет твоего архива…
— Выкладывай.
— По поводу этой истории с ребенком.
— Хочешь сам все проверить?
— Да, если не возражаешь. Дело в том, что этот случай не кажется мне только преступлением на сексуальной почве…
— Но почему?
— На мой взгляд, в нем много странного. Прежде всего труп положили там, где его было легко найти. Похоже, это сделали как бы специально. Его не закопали. Только сделали вид. Они хотели, чтоб мы его нашли, труп этого ребенка.
Болдрини кивал:
— Смотри, как еще может быть, Монторси. А если в спешке, учитывая, что он не хотел, чтоб его увидели…
— Да, но тогда не надо было прятать его там, на Джуриати, под мемориальной плитой в память партизан. Понимаешь?
Болдрини перестал кивать. Взгляд сделался серьезным. Водянистые глаза помутнели.
— Под плитой?
— Да. Его положили под памятником партизанам. На Джуриати…
— Под памятником партизанам… Тогда, может, ты и прав, это дело отдела расследований. Тут замешана политика. А если тут есть что-то от политики, то при чем ребенок? Есть явные следы преступления на сексуальной почве?
— Скорей насилия при убийстве…
Теперь Болдрини смотрел на него пристально, с недоумением, превратившись в немой вопрос. Так и продолжал стоять, уставившись на Монторси: взгляд без содержания, пустой взгляд. Потом он тряхнул головой.
— Слушай, делай как знаешь. Архив в твоем распоряжении.
Монторси кивнул:
— Спасибо, Болд. И еще одно…
— Выкладывай.
— Мне нужна еще кое-какая информация. Я хотел узнать, как все это работает на практике. Если у тебя есть осведомители в этом кругу…
— Каком кругу?
— В кругу педофилов. Если он, конечно, существует.
Болдрини опустил голову и шумно выдохнул: легкое не в порядке.
— Послушай, Монторси, ты касаешься дел, о которых у нас, в управлении, еще не знают… Ты задаешь мне вопросы, ты меня озадачил. У меня нет денег: мне их не дают. Некоторые гипотезы трудно проверить.
— Гипотезы о чем?
— О существовании этого круга. Педофильского.
— Ты работаешь над этим?
— Да, когда находят убитого ребенка, мы обычно принимаем участие в расследовании. Но только после обнаружения трупа…
— А ты считаешь, что существует некий круг? То есть нам не мешало бы составить совместный план расследования.
— Предварительного расследования. До совершения преступления. Однако попробуй сказать им об этом. Попробуй попросить у них денег на расследования, связанные с педофильским кругом. Мне никогда не давали…
— А чем ты это объясняешь?
— А как ты думаешь, чем я это могу объяснить? Либо что нет денег, либо…
— Либо?
— Хватит, Монторси. Иди поройся в архиве. — Казалось, Болдрини посылал его куда подальше.
— Либо какие-то связи наверху?
— Ну, видишь ли… Если мне не дают денег на такого рода расследования, то возможны два варианта: либо нет денег, либо они не хотят, чтоб я проводил расследование в такого рода делах.
— Но ты ведь ведешь это расследование, правда же?
— Черт, Монторси…
— Это-то мне и нужно. Мне нужен кто-нибудь. Кто знает что-нибудь об этом круге.
Болдрини, бледный, в полной тишине:
— Продолжай.
— Если здесь нет политики, в этой истории с ребенком, то либо оно связано с этими кругами, либо они тут ни при чем… Это случайное насилие, которое, следовательно, не имеет никакого отношения к отделу расследований… Возможно, его положили под памятник, чтобы направить нас по ложному следу, не так ли?
Болдрини вздохнул, обхватив обеими ладонями подбородок, локти на письменном столе (рубашка была вытерта на локтях).
— Приходи вечером, Монторси. Посмотрим, есть ли у меня что-нибудь для тебя.
— Вечером.
— Посмотрим, что можно сделать.
Монторси уже выходил из пропахшей потом комнаты, как бы предвкушая возможность ощутить запах черной свежести тех людей в коридоре, как его вдруг окрикнул Болдрини:
— Прошу тебя, Монторси…
— Не болтать, Болд, не болтать.
— Вот именно.
И он уже слышал, как шуршат черные костюмы людей в глубине коридора — там, где свет, там, где выход.
11:40. Пересекая дворик управления, чтобы выйти на улицу Фатебенефрателли, Давид Монторси смотрел, как расчищается небо. Солнце на мгновение окутало светом стены дома. Воздух был прозрачный, цвета снова обретали яркость. На блестящей мостовой отчетливо слышны были быстрые шаги. Мужчины и женщины шли мимо. Он провел рукой по волосам — они казались ему как бы пропитанными паром, — перед тем как надеть шляпу. Обернулся, поглядел на свое окно, последнее слева, на пятом этаже.
