Она хочет спокойствия. Им по тридцать лет, пора бы Филиппу принадлежать ей целиком. Этот человек, которого случай сделал ее мужем и отцом ее детей, подходит ей. Зачем же скрывать это? Зачем бежать от притягательной силы пропасти, если нет риска? Что может ей помешать? Студия на улице Мальфер и манекенша, которая там живет? Но она-то ведь сохраняла свою мастерскую, вернувшись в Париж в сорок четвертом году! В ее мире на такие вещи не принято обращать внимания. Однако фамильная традиция гласила, что всякое дело нуждается в гарантиях. Что плохого в том, что ее счастье будет обеспечено не только приданым, но и доверием? Правда, чтобы разобраться в своей личной жизни, ей пришлось подождать, пока закончатся денежные операции мужа, но тем больше оснований сейчас отнестись к ней серьезно и по-деловому. Она хочет, чтобы их брак был браком, а не тем суррогатом, каким была супружеская жизнь ее родителей, ее деда и бабки. Королева, вступающая в морганатический брак, была бы круглой дурой, если бы не выбрала принца себе по вкусу.
Внезапно ее охватил прилив нежности к рослому мужчине, спящему, как ребенок, возле нее. Обветренная кожа его лица разгладилась — на ней нет ни пятнышка, ни морщинки. Он спит, он доверяет ей. Теперь она знает, что нужна ему, ошибки быть не может. Только вряд ли он сумеет сказать ей это… Она тихо гладит его лоб, его тонкие темные волосы. В нем есть благородство, есть порода. Вероятно, те самые, что королевские дочери умели находить в пастухах…
Не просыпаясь, Филипп поворачивается на бок и крепче прижимается к ней.
* * *
Он обещал увезти ее куда-нибудь очень далеко. Взять большой отпуск и поехать в настоящее свадебное путешествие. Первое было глупейшей экскурсией до Каира, с обязательным маршрутом к пирамидам… Он проснулся. Дневной свет за спущенными занавесками, беспорядок в комнате… Он засмеялся:
— Кристиана, ты не сердишься? Я устал в самолете…
— Сердиться на тебя?
Она сказала «тебя». Теперь все стало на свои места, можно было поговорить о делах. Филипп хотел сделать что-нибудь для Мун, обеспечить ее, скажем, купить для нее модный магазинчик. Он совершенно не знал, как это устроить, и Кристиана обещала помочь ему. Ее это забавляло. Филипп при ней позвонил Мун, чтобы условиться о встрече. К телефону подошла прислуга.
— Мадемуазель Симона Перро на работе… Весенние моды, да.
Они договорились, что он заедет за Мун, а Кристиана подождет их в кафе, неподалеку.
— Студия у тебя одна, а протеже еще порядочно… Хочешь, я отдам мадемуазель Мун свою мастерскую?
Кристиана говорила так, точно приносила тяжелую жертву. Чтобы ее утешить, Филипп привлек ее к себе.
* * *
Как только Филипп предложил мастерскую вместо студии на улице Мальфер, хитрая Мун стала расспрашивать его о жене и детях. Вскоре она заговорила о прелестном магазинчике на авеню Виктора Гюго. Это был район с будущим, там всегда находилось место, где поставить машину. Количество солидных предприятий быстро увеличивалось, их владельцы охотно переезжали туда с улицы Сент-Оноре и даже с Елисейских полей. Когда они втроем сидели за чашкой чая, выяснилось, что у Мун есть жених, художник по костюмам, недавно вернувшийся из Соединенных Штатов вместе с выставкой моделей фирмы «Фатт».
Кристиана вышла, чтобы позвонить по телефону насчет мастерской, а Мун быстренько передала Бебе все, что рассказала ей Дора о поездке с Даниелем и о визите к Лэнгару. Раз Бебе собирается подарить ей студию, он должен знать все…
Когда они с Кристианой сели в бьюик, Филипп рассказал ей все по порядку. Мун переедет завтра, а студию займет он сам. Филипп знал по опыту, что дела такого рода делаются сразу, единым махом или вообще не делаются.
Он вошел в студию, когда последние лучи заходящего солнца золотили огромную стеклянную дверь. Дора была дома одна и встретила Бебе с подчеркнутой, шумной нежностью.
Он дал ей выложить свою версию о путешествии и спросил в упор, перебив на полуслове:
— Поехала бы ты с Лавердоном в Индокитай?
— Ты же знаешь, он не хочет…
— Мне надо, чтобы он поехал.
— Слушай, Бебе, он мне нравится, этот малый…
В этот вечер Бебе был готов переженить весь свет и всех обеспечить приданым. Он смягчился.
— Это в его интересах. Здесь он будет прозябать, постарайся убедить его в этом.
— А если не удастся?
— Ему ничего не будет. Расплачиваться будешь ты.
— Неужели ты не дашь мне наконец покоя?
— Нет, — спокойно сказал Филипп. В этот момент вошел Даниель. Дора заревела в голос. Она побежала вверх по лестнице, и длинные каштановые пряди били ее по спине. Не обращая внимания ни на нее, ни на Даниеля, Филипп подошел к окну, окрашенному вечерним солнцем в цвет охры. Ее сопротивление взбесило его. Дора была ему обязана решительно всем. Во время оккупации она служила в ателье мод, откуда ее взял к себе немецкий офицер. После этого она работала на радио. Пела жанровые песенки и соглашалась на то, от чего отказывались другие певицы. Она пела на празднике фашистского Добровольческого легиона, пела для немецкой «зимней помощи», пела в пропагандистских фильмах немецкой фирмы УФА. Освобождение застало ее в Германии. Она пела в кабаке, затем запуталась в каком-то темном деле, была арестована и перевезена во Францию. Суд приговорил ее к нескольким месяцам тюрьмы и поражению в гражданских правах. Она законтрактовалась на работу в Сайгонском дансинге и там встретилась с Бебе, начинавшим свое стремительное восхождение.
Филипп отлично знал, что Даниель ждет, чтобы он повернулся, но решил не спешить. В глубине души он еще питал смутную симпатию к ним обоим. Он предпочел бы, чтобы все обошлось по-хорошему, чтобы они уехали добровольно. Погибнут они или спасутся — это уже другое дело. Он, во всяком случае, старался предоставить им шанс на спасение, а не отделаться от них просто и грубо, как он умел. Они не хотели понять, что мешают ему, что, как обломки прошлого, мертвым грузом висят у него на ногах…
— Ты что, смеешься надо мной? — гаркнул Даниель.
Филипп повернулся. Ничего не поделаешь, чистку надо было довести до конца.
— Что ты сделал с Дорой? — спросил со сдержанным бешенством Даниель. Филипп пожал плечами.
— Пожалуйста, не разыгрывай рыцаря.
Они в упор смотрели друг на друга. Филиппу показалось, что у Даниеля появились развязный тон и повадки самоуверенного, прохвоста. Он вспомнил о том, что ему рассказала Мун. Лэнгар и Джо вскружили эту глупую голову, забили ее мечтами о реванше.
— С меня хватит, Бебе, выполнять твои капризы. Дора и я — мы свободные люди…
Звонкий смех Филиппа прервал его.
— Помолчи, Даниель. Ты, как всегда, ничего не понял. Послушай-ка лучше, что здесь пишут.
Он вынул из кармана пиджака газетную вырезку.
— Вот что один человек передал мне сегодня…
«Один Человек» — это был Кадус, по обыкновению превосходно информированный обо всем. Филипп начал читать вслух:
— «Кукурд, по телефону от нашего корреспондента. Вчера вечером в нашем городе появился некий Даниель Лавердон, известный дарнановец, в свое время приговоренный к смертной казни, но скандальным образом помилованный. Преступник приехал из Парижа в роскошном черном лимузине, с собственным шофером и в сопровождении весьма элегантной дамы. Он собирался остановиться в отеле „Гранд-Экю“, но, узнав, что там должен состояться братский банкет наших сограждан — героев Сопротивления, немедленно испарился. Напоминаем, что этот субъект — сын Жозефа Лавердона, известного коллаборациониста. В черные дни Виши он выдал полиции жену своего брата, уважаемую мадам Лавердон, ныне избранную муниципальным советником нашего города. Спрашивается, какие тайные силы были приведены в действие, чтобы выпущенный из тюрьмы убийца мог бахвалиться подобной роскошью…» и так далее. Остальное можно не читать. Хорошо еще, что они не узнали, кому принадлежит «роскошный черный лимузин». Мне просто повезло.
— Ты стыдишься меня, — усмехнулся Даниель.
— Нет, Даниель. Я тебя жалею.
Филипп внимательно посмотрел на белокурого геркулеса, стоявшего перед ним. Лицо его было искажено яростью настолько, что показалось Филиппу изуродованным. Он понял, что должен отстегать Лавердона немедленно, не давая ему опомниться.
— Довольно ты изображал идиота, Даниель. Мне не хотелось бы, чтобы с тобой случилось несчастье.
— Особенно если оно будет связано с фамилией Ревельон!
— Фамилия Ревельон здесь ни при чем. Она никогда не будет связана с глупостями Даниеля Лавердона.
— Вспомни день нашего бегства из Парижа. Как ты был рад, когда тебе дали место в машине!
— Я выскочил из машины на площади Клиши, Даниель. Я даже не выехал из города, у меня не было ничего общего с охватившей вас всех истерией. Я думал, ты это понял за восемь лет.
