таможенный досмотр, даже контрабандой нельзя назвать. Так, маленький гешефт для поддержания собственных штанов да чтобы семья не умерла с голоду. Надеялся, что за тот бешеный гонорар, который он уплатил адвокатам, они все-таки смогут вытащить его из того дерьма, в которое он окунулся благодаря все тому же Бусурину, и он отделается легким шлепком по заднице, оставшись в то же время при деньгах и сохранив наработанный канал таможенного перехода, однако что-то не срослось, и он, вместо того минимума, к которому можно было свести статью Сто восемьдесят восьмую УК Российской Федерации — «Контрабанда», получил сполна по всем пунктам предъявленного обвинения — восемь лет лишения свободы. Когда судья огласил приговор, он не поверил услышанному, все также продолжая надеяться на всесильную пробиваемость проплаченных адвокатов, не верил и тогда, когда его этапировали на зону, все еще надеясь на пересмотр уголовного дела, и только, пожалуй, сейчас, когда ему было отказано даже в УДО…
Господи милостивый, пятьдесят восемь лет — и уже импотент! Но и это еще не точка. А что же с ним будет через четыре года? Немощный, вконец одряхлевший старик или… или труп, который и похоронить по-человечески будет некому.
От этой мысли захолонуло в груди, тяжелым комком к горлу подкатило сердце, и Пенкин вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха, он задыхается, и еще немного…
Куда-то на задний план отошли мысли об импотенции, стало страшно. Однако он смог все-таки совладать с неожиданно нахлынувшим страхом, и когда почувствовал, что уже может свободно дышать и вроде бы даже думать, закрыл глаза и ворохнул в памяти то, что держал про черный день…
Теперь он знал, что ему надо делать, чтобы выйти на волю по УДО.
Подполковник Кошельков даже не удивился телефонному звонку начальника четвертого отряда, когда тот попросил его «найти несколько минут» для Пенкина.
— Что, созрел для серьезного разговора? — хмыкнул в трубку лагерный кум, который незадолго до этого вдоль и поперек проштудировал не только обвинительное заключение по Пенкину, но и все уголовное дело, в котором, как показалось Кошелькову, ведомство полковника Бусурина так и не смогло поставить заключительную точку.
— Судя по его состоянию, да. По крайней мере, такого Зяму я еще не видел.
— Мандраж, пограничное состояние?
— Точно сказать не могу, но, как мне кажется, что-то иное, хотя возможно и второе. Короче, будто сломалось в мужике что-то. Может, веру потерял во что-то такое, ради чего он готов был и дальше тянуть лямку. И если мне не изменяет интуиция, он готов пойти на контакт.
— Лагерный актив? Осведомитель?
— Нет. Да и не годится он для этой роли.
— Грешки давно минувших лет? Явка с повинной?
— Возможно, но думаю не это главное. По крайней мере, единственное, что я смог от него добиться, так это то, что дело, о котором он хотел бы говорить с начальником оперчасти, является делом государственной важности, и если не предпринять весьма срочных мер, то государство понесет невосполнимые потери.
— Даже так? — насторожился Кошельков.
— Я всего лишь передаю его слова.
— А он, случаем, не блефует?
— Не похоже.
С того момента, как ей прозвонился Артур Хиллман, представившийся сотрудником американского посольства, Ольга Викентьевна пребывала в состоянии тревожно-напряженного возбуждения и ничего с собой не могла поделать. И таблетки пила успокаивающие, и крепко настоянный чай на мяте — не помогало. Впрочем, непонятным ее состояние оставалось только для дочери, что же касается ее самой и сестры Веры, им всё было ясно и понятно.
Она так и не решилась объясниться с дочерью, чтобы рассказать ей всю правду, а Хиллман сказал, что в Москву, причем в ближайшее время, должен прилететь из Нью-Йорка официальный представитель нотариальной конторы Марка Натансона, который объявит Ольге Викентьевне и Злате Игоревне текст завещания, оставленного Державиным. Тянула время, сама не зная почему, как вдруг…
Хотя почему, собственно говоря, вдруг? Все эти дни она вздрагивала непроизвольно при каждом телефонном звонке, с подспудным страхом ожидая повторного звонка Хиллмана, казалось бы, у нее еще было время, чтобы подготовиться к нему, хотя бы внутренне, и все-таки не смогла.
Ее словно током прошило от телефонного звонка, раздавшегося в тот самый момент, когда в комнату вошла Злата, и она уже точно знала, что это звонит Хиллман.
Прочувствовала на каком-то подсознательном уровне, почти интуитивно, и только в этот момент поняла, почему до сих пор не могла открыться дочери.
Осознавала она это или нет, но она боялась потревожить память Мансурова, человека, который вырастил дочь Державина, дав ей всё, что только мог дать, воспоминаниями тридцатилетней давности. К тому же Злата любила своего отца, то есть Мансурова, носила его отчество — Игоревна, с трудом перенесла его гибель в автокатастрофе, и она не знала, как Злата отнесется к подобной новости.
Трубку сняла Злата и, удивленно вскинув бровями, протянула ее матери.
— Тебя, мам. Артур Хиллман.
— Дождались! — хрипло-прокуренным рокотком, с язвинкой в голосе прокомментировала звонок застывшая в дверном проеме Вера Викентьевна и обреченно махнула рукой.
Мол, вот они — любовные грешки туманной юности, теперича и расхлебывай сама.
Взяв трубку, Ольга Викентьевна постаралась собраться, но это мало что дало, и она едва выдавила из себя:
— Слушаю вас.
— Что, неважно себя чувствуете? — осведомился галантный американец, видимо уловив в голосе Мансуровой едва сдерживаемое напряжение. — Так должен вас обрадовать. Сегодня в Москву прилетает представитель нотариальной конторы Натансона, чтобы объявить вам и вашей дочери о завещании господина Державина.
— Да, но я… я не совсем готова к этому, — пролепетала Ольга Викентьевна. — К тому же я…
Она хотела сказать, что почти прикована к постели и не сможет приехать для оглашения завещания в посольство, однако Хиллман перебил ее на полуслове:
— К этому почти никто никогда не бывает готов заранее, уважаемая Ольга Викентьевна, и если вам трудно передвигаться по городу, то это завещание можно будет огласить и у вас дома. Надеюсь, вы не против гостей?
Ольга Викентьевна покосилась на прислушивающуюся к разговору
дочь, которой передалось, видимо, внутреннее напряжение матери, и на ее лице застыла вымученная улыбка.
— Конечно, приезжайте.
— В таком случае ждите нашего звонка.
— Что… уже сегодня?
Она была явно испугана, и многоопытный Хиллман не мог не уловить этого.
— Зачем же непременно сегодня! — успокаивающим баском отозвался он. — Завтра. Чтобы и вы, и Злата Игоревна были готовы к оглашению завещания.
Из телефонной трубки доносились короткие гудки «отбоя», а Ольга Викентьевна все еще продолжала держать ее в руке.
— Кто это, мама? — настороженно
