В комнату вошли шпики утренней смены. У них были славные, налитые морды, видно было, что они недурно провели ночь. От дыма их сигарет у Даниеля защипало глаза. Пришлось признать, что они знают свое ремесло: они взялись за Даниеля, голодного, неспавшего, полумертвого от жажды. Допрос возобновился немедленно, и Даниель убедился, что с того времени, когда он сам пользовался теми же методами, по существу, ничего не изменилось. Вот только они старались не оставлять следов на теле, а все прочие третьестепенные приемы применялись по-прежнему.
Он знал толк в этих делах и постарался показать это тем, кто его допрашивал.
* * *
Много часов спустя первая смена отработала свое и удалилась. Даниель никогда не думал, что это так страшно. Его терзала жажда. Он ожидал продолжения допроса и мучился от подступавшей тошноты. Вдруг вошел тот толстый папаша, который давал ему добрые советы.
— Ну, как, Лавердон, поразмыслили?
— Почему бы вам не вызвать самого Филиппа Ревельона? Спросите у него, что он думает по этому поводу.
— Не будьте ребенком, Лавердон. Неужели для того, чтобы Ревельон мог спокойно спать, вы позволите припаять себе большой срок? А ведь он использовал вас, как лакея, и покинул в беде…
— Вы так и скажете на суде?
— Ну, как хотите, Лавердон.
Даниель попытался выпрямиться на стуле. Все тело невыносимо болело. Толстяк вышел, сейчас придут те, другие. Все мерзко на этом свете, и Бебе не лучше остальных. Пожалуй, ребята, прямо из тюрьмы отправившиеся в Корею, были не так уж неправы…
* * *
Он задремал на секунду и тут же проснулся. За стеной кто-то орал благим матом, какой-то бедняга получал свою порцию, его «пропускали через табак». Через полчаса нервы Даниеля загудели. Он понимал, что эту музыку затеяли, чтобы испугать его. Но почему ему дали заснуть? Он чувствовал, что слабеет с каждой минутой. Этот шум отнимал у него силы, как капающий кран, который не дает заснуть в камере. Шли часы, сосед продолжал орать. Под утро все затихло. Даниель услышал, как к его камере приближаются шаркающие шаги. Кто-то вошел. Опять они пришли донимать его. Может, они думают, что он уже готов сознаться? Даниель выпрямился и приготовился к борьбе.
Даниель облегченно вздохнул. Он узнал Рагесса, с опущенными плечами и утомленным лицом. Следом за ним вошли двое шпиков.
— Я возьму его к себе, — пробормотал Рагесс. — Нет, не туда, где тот. Сначала мы потолкуем наедине. А потом, если понадобится, я позову вас и мы устроим очную ставку.
Шпики удалились, досадливо переглянувшись. Рагесс знаком подозвал Даниеля, и они вышли в другую комнату.
— Дело плохо, — сказал Рагесс. — Он не желает признаваться.
— Ясно, — спокойно согласился Даниель.
— Три часа подряд — ничего! — повторил Рагесс. — Я видел Ревельона и Лэнгара. Оба просили вытащить тебя отсюда. А ну-ка покричи!
Даниель вопил, Рагесс стучал об пол.
— Сволочь! — убежденно выл Даниель.
— Это только начало! — зарычал Рагесс.
— Что будем делать дальше? — спросил Даниель шепотом.
— Покричу еще! Так, хорошо… Что делать? Не знаю. Он двужильный, этот Матье Мертвая Голова!
— Надо его заставить!
— Да, но мой коллега пошел спать. Он не верит в это дело, понимаешь?
— Может, на очной ставке, я смогу тебе помочь?
Рагесс улыбнулся и кивнул.
— На, возьми мои очки. Стекла простые. Он тебя не узнает. Мы посадим его к столу, против света, а ты станешь сзади, хорошо? Когда эта комедия кончится, я опять посажу тебя ненадолго, согласен?
— Конечно, согласен! — усмехнулся Даниель. — Ты избил меня, как собаку!
* * *
Матье Фонтвилль, по прозвищу Мертвая Голова, был не таким уж двужильным. Сразу определив его роль в оправдании Лавердона, Рагесс забрал его прямо из больницы. События прошедшей ночи украсили Матье двумя огромными кровоподтеками возле правой глазницы. С этой стороны черепа у него не осталось ни единой складочки — все залила огромная опухоль, начавшая зеленеть. Увидев перед собой столь разукрашенного человека, Рагесс решил, что стесняться нечего, и взялся за Матье с большим усердием.
У Даниеля также имелся немалый опыт в допросах и даже несколько изобретений в этой области. Он знал свое дело и хотел поскорее добиться нужного результата. Приготовления длились ровно столько времени, сколько нужно, чтобы размять мускулы. Затем приведенному Матье было сказано:
— Джо дал тебе по морде, а ты дал сдачи. Свидетели есть. Тебе не повезло, он упал и ударился головой.
Возможно, Матье постепенно уверовал, что так оно и было. Возможно также, что сильные пальцы Даниеля, перехватившие ему горло, окончательно убедили Матье. Во всяком случае, он не стал возражать, он только напомнил о жене и детях. Даниель решил довести дело до конца:
— Типа, которого ты опознал на карточке, ты не видал. Ты ошибся, на улице было темно.
Матье потерял сознание.
— Ты перестарался, — сказал Рагесс.
— Ванны были практичнее… Все-таки холодная вода…
Матье Фонтвилль зашевелился. Он был похож на волосатую, полуразорванную куклу. Даниель протянул ему стакан воды, стоявший на подоконнике.
— Этот не надо, — сказал Рагесс. — В нем соленая.
— Подпиши! — шепнул Даниель. — Подпиши, и тебе дадут пить…
Рука Матье дрожала. Большая, загрубелая, шершавая рука.
— Моя жена, — застонал он. — И потом, у меня долги… А мой старшенький… — он заплакал. — Такой славный парень, такой здоровенный… Ему придется говорить, что у него отец в тюрьме…
Даниель совершенно не переносил слез. Он размахнулся, чтобы дать Матье затрещину, но растроганный Рагесс остановил его.
— Не бойся, Матье Фонтвилль, все обойдется. Мы напишем «в порядке законной самозащиты», и ты отделаешься сущими пустяками…
Услышав это, Даниель вздохнул облегченно. Он успел совсем забыть, что Матье здесь ни при чем. Великодушие Рагесса имело смысл: Матье поскулит, но подпишет. Во времена Даниеля было совершенно бесполезно уговаривать заключенных. Все они прекрасно знали, чем кончится допрос, и ни за что не поверили бы в любезности, вроде тех, что расточает сейчас Рагесс. А теперь Матье Фонтвилль вполне мог надеяться, что все уладится. Рагесс знал свое дело. Он протянул старьевщику стакан воды, затем дал ему сигарету. Он кинул на Лавердона взгляд сообщника, но встретил холодный и жестокий взгляд. Даниель не признавал подобных комбинаций. В глубине души он не слишком доверял этому толстяку. Жирное, багровое лицо Рагесса дышало грубой чувственностью, его зеленоватые, подвижные глазки поблескивали лукавством. Даниель предпочел бы, чтобы Матье был мертв и похоронен. Никогда не следует оставлять в живых опасных свидетелей — эта азбучная истина обошлась ему недешево, черт побери. Жизнь в изуродованном теле Матье казалась ему отвратной, непростительной ошибкой. Он еще смел размножаться, этот Матье. Случайности пьяных ночей увеличивают число подонков, заполнивших мир. Когда этому будет положен конец, когда будут усмирены бесчисленные толпы оборванцев?
— Ты вполне мог бы у нас работать! — любезно заявил Рагесс. Они возвращались в первую комнату. Слегка смутившись, Даниель внимательно посмотрел на спутника. Он опять встретил взгляд зеленоватых глазок. Этот Рагесс думает, что оказал ему большую услугу. При случае, изобразив наивную улыбку на своей круглой роже обжоры, он во всех подробностях напомнит ему события сегодняшней ночи. Все та же мерзость, то же одиночество. Никогда он не выйдет из этой тюрьмы.
Утром Даниеля разбудил шпик, подбиравший ключи к Ревельону. На секунду Даниелю показалось, что вернулись добрые старые времена. Затем он вспомнил, что помогал Рагессу, и почувствовал отвращение к себе. Шпик злобно улыбался беззубым ртом и помахивал пачкой листков, напечатанных на машинке.
— С убийством все в порядке. Приятель признался.
— Какой приятель? — чересчур поспешно спросил Даниель.
— Старьевщик. Вот, он подписал показания.
— Значит, я свободен?
— Нет. Ты сообщник, и ты запираешься. Вам сделают очную ставку. Теперь ты видишь, что умнее было бы помочь нам…
На такую чепуху Даниель даже не стал отвечать. Дело было сделано. Пускай теперь шпики подбирают крохи.
После отъезда Даниеля мадам Рувэйр оправилась не сразу. За четыре дня, проведенных с ним, она привыкла к надеждам. Она мечтала, что Даниелю понравится тишина старого дома, семейная обстановка, в которой еще чувствовалось присутствие покойного мсье Рувэйра, тихие провинциальные радости. Если бы все это полюбилось Даниелю, он остался бы с ней.
К тому времени, когда Даниель вылез из своей Центральной, Мирейль уже утратила все иллюзии. Она больше не считала себя молодой и красивой. Ей исполнилось сорок четыре года, и уверенность в себе ее покинула. Красота южанки — белокожей и темноглазой — недолговечна. Когда-то Мирейль полагала, что эта красота — главный козырь в ее жизни, теперь же, поблекнув, считала себя менее красивой, чем была на самом деле. Она искренне думала, что молодость прошла, когда в ее жизнь ворвался Даниель. Он вернул ей вкус к жизни, молодость и счастье. Разрыв она объясняла так же, как и Даниель.
