— Дело о Джуриати направили в полицию нравов.
— Ах вот как!
— Есть у тебя что-нибудь новенькое? Кончил свои поиски?
Монторси на миг задумался, но только на миг.
— Да, кончил.
— Ну и что?
Раздумывать долго было нельзя.
— Да так, ничего… Знаешь, это действительно скорей по части полиции нравов.
— Значит, меньше будешь вкалывать…
— Да, но я к тебе загляну, Болд…
— Да, да… Заходи…
— Слушай…
— Да.
— Кто принес тебе дело?
Пауза.
— Омбони… Да, Омбони.
— Ну, тогда ясно.
— Да ладно тебе. Сам знаешь, тебя все еще держат за новичка. Ты позже остальных поступил на работу. На что ты рассчитываешь, Давид? Мы все вышли из рядовых…
На этот раз замолчал Монторси.
— Слушай, — сказал он затем, — может, тебе еще что нужно?
Снова пауза. Видать, попал в десятку.
— Почему ты спрашиваешь? — изумился Болдрини. — Разве у тебя есть что-то еще?..
Новая пауза.
— Да нет. У меня нет ничего, что не вошло бы в дело…
Болдрини снова озадаченно смолк. Попался на удочку.
— Ладно, Болд, раз ничего больше не надо, пойду посмотрю, что там творится. Нет ли чего новенького для меня…
— Правильно. Заходи, угощу тебя кофе.
— Ладно. Звякни, если что будет надо.
Монторси повесил трубку, послышался едва уловимый щелчок «жучка» в телефоне. Его прослушивали.
Привести в порядок… надо привести в порядок мысли. Разложить по полочкам подозрения. Монторси задумался. У него не получалось ни о чем думать — разум в каком-то черном тумане. Он сделал над собой усилие. Лицо Болдрини. «Жучок» в телефоне. Передача дела в полицию нравов. Мумия в архиве. Со дна водоворота, из центре спирали памяти вздымалась застывшая восковая ручка ребенка с Джуриати.
Итак. Когда он выходил из управления, зажегся свет в его кабинете. Возможно, в этот момент ставили «жучок». А может, и нет. Может, просто зашли за делом о Джуриати, чтобы передать его команде Болдрини. Через несколько секунд в управление вошел доктор Арле со своими сотрудниками. Чуть ли не весь отдел судебной медицины. Первый вывод: проверить, кто такой доктор Арле, чем он занимается. Почему его не было на Джуриати? Главное — не впадать в подозрительность. Почему он направлялся к Болдрини? Может, по другому делу? Об этом надо еще подумать. А пока что сходить к Омбони, служившему вместе с ним в отделе расследований (кстати, он всегда смотрит на него косо, ему уже под сорок, на четвертом этаже его называют дедом. Да пошел он в зад). Значит, Омбони относил Болдрини документы по расследованию дела. Монторси намекнул Болдрини, что есть еще документы, которые не попали в дело. Надо, следовательно, ожидать нового визита, скорей всего в его отсутствие. Поэтому нужно быть начеку. Но только в том случае, если дело нечисто. А почему? Может, в нем замешаны высокие и могущественные лица, педофилы, о которых упоминал Болдрини. Возможно, именно поэтому у него забрали дело. Впрочем, и раньше случалось, что его дела неожиданно передавались в другие руки. Это, конечно, не было обычной практикой, но и не выходило за рамки законности. Однако во всем этом, несомненно, было что-то странное. Исчезновение из архива дел, связанных с расстрелом партизан на Джуриати. «Жучок». Передача дела в полицию нравов. Появление медиков из отдела судебной медицины у Болдрини, на улице Фатебенефрателли.
Черная волна угрозы затопила своими водами ближайшие дождливые часы.
Инспектор Гвидо Лопес
ПАРИЖ
23 МАРТА 2001
19:30
Никто не властен приговаривать к смерти, заключать в тюрьму или велеть наказать палками, кроме как жрецы, которые делают это по велению бога, который, как они считают, присутствует на поле брани.
Тацит. «Германия»
Самолет Лопеса приземлился в Париже в половине восьмого. Произошла некоторая задержка. В салоне самолета пахло старой кожей. Было холодно — неестественный холод, машинное дыхание кондиционера. Качка была несносной на протяжении всего полета.
В аэропорту имени Шарля де Голля его ждали два инспектора парижской полиции. Они усадили его в гражданскую машину, в которой находился шофер в форме. Они говорили между собой мало, по-английски, с трудом.
В город попали через широкий зев подземного тоннеля. Дождя не было. Выехали на поверхность возле футбольного стадиона, низкого, гораздо ниже, чем можно было вообразить.
— Он в котловане. Половина трибун — ниже уровня дороги, — сказал ему один из инспекторов. Оба были одеты в темные кожаные куртки, блестящие, напомнившие ему полицейских из фильма с Аль Пачино. Они были довольно молоды. Во всяком случае, моложе его. На протяжении нескольких минут из окон он не видел никого, кроме негров и выходцев с Ближнего Востока. Демонтировали районный рынок, гасли слабые костерки, искрилась зола в маленьких жаровнях — железных ящиках, раскалившихся по краям. На улице было много народу. Асфальт выглядел блестящим и темным, как куртки обоих полицейских. Они не разговаривали. Лопесу было не по себе. Он думал о трупе на улице Падуи, о глубоком внутреннем кровоизлиянии, обнаруженном во время вскрытия. Он думал о Бобе, выходце из «Сайнс Релижн», человеке Ишмаэля, который послал мейл с приказом уничтожить Киссинджера. Бедолага, которого надо найти где-то на планете, который возникает в Америке, потом в Европе, и кто знает… На Черноббио Лопесу было наплевать. Ему хотелось свернуть еще одну папироску, и он злился, что не предупредил того типа, продавца кокаина, с которым договаривался о встрече в Милане. Лиловые, коричневые и черноватые синяки на влажной, вздутой коже человека с улицы Падуи… Кто тот старик, что раздобыл себе фальшивые документы, чтобы забрать заключение о вскрытии в отделе судебной медицины? Седые волосы. Шестьдесят лет. Гомосексуалисты тут ни при чем. Странно столкнуться с кем-то, о ком ничего не известно. Он там, распростерт на ледяном столе, и от него ничего не узнаешь. Какое имя носил покойник? Что за история с ним приключилась? Лопес зевнул. Холод в Париже был более резким. На углу улицы он увидел, как какая-то женщина даже накинула на плечи шаль.
Они въехали на оживленный бульвар. Двигались по направлению к центру. Освещение витрин стало более ярким. Негров на улице не было видно.
Свернули в узкие закоулки. В темных, устремленных ввысь домах постепенно загорались огни — глаза бледного света, свои темные путаные истории в малюсеньких квартирках. Малюсенькие истории завязывались там, очень далеко от него.
Переехали мост. Он увидел Сену — как бездну, без отблесков, жидкая материя, поглощавшая всякий свет, безмолвная, грязный магнит, черная дыра. Где-то на заднем плане раздавался бессвязный гул транспорта, миллионы голосов, заглушаемых темным, подвижным, плоским потоком Сены.
Въехали в темный, безлюдный район. Черные деревья заслоняли полотно древних стен, темно-серые контрфорсы. Показался красно-белый крест на здании госпиталя. Большая пластиковая дверь была широко распахнута, санитары курили и разговаривали на пороге при ровном свете неона. Фиолетовые многоэтажки превосходили по высоте черные неподвижные кроны чахлых деревьев, дыхание растений, казалось, заняло свое место среди отсутствующих людей — пустое, черное место в большом, ярко освещенном городе.
Свернули направо, на внутреннюю полосу набережной Сены. Как назойливые насекомые, мерцали на противоположном берегу габаритные огни машин. Следовательно, они уже были на Иль-де-Франс. Повернули на пустынную площадь, фактически площадку, на которой сходились снизу огни маленьких ресторанчиков в полуподвальных этажах, под землей. Он высунул нос в окно. Разглядел табличку с названием площади: плас Дофин.
Впереди, в десяти метрах, распахнулись с сухим звуком ворота. Машина медленно въехала внутрь. Остановилась во дворе. Все вышли. Пока Лопес разминал ноги и рассматривал старые булыжники мостовой, у одного из двух полицейских зазвонил сотовый телефон. Он заговорил быстро-быстро, вполголоса. Закончил беседу. Кивнул Лопесу. Они вошли в дверь справа.
Инспектор, ответственный за расследование, был человеком усталым. Лопес немедленно распознал эти свидетельства упадка сил — медленность жестов и мимики. На щеке у него была заметная родинка, на лбу — горизонтальная морщина. Он вяло курил. Говорил на ломаном итальянском, приправляя его обрывками испанского. Все время вставлял «bueno». На Киссинджера ему было наплевать, это ясно. На стуле, рядом с письменным столом, был брошен его помятый непромокаемый плащ, чем-то похожий на куртку Лопеса. Небо дрожало от молний и грома, дождя не было. Инспектора звали Франсуа Серо. Его лицо при теплом свете лампы на столе выглядело как глобус, усеянный причудливыми знаками. Глаз слегка подергивался — симпатичный тик, внушающий доверие, обезоруживающий. Всегда умей увидеть под безоружностью мощный, агрессивный ум — столп с исходящими от него лучами, древний и неподвижный. Они заговорили об Ишмаэле.
