— Если ты устал, положи меня на траву.
— Ничего, выдержу!
Габриэла, стоя на пороге кухни, смотрела, как они возвращаются. В ту пору Мари еще не наняли ей в помощь.
Не прошло и получаса, как доктор Гаффе, которому, очевидно, пришлось гнать машину на бешеной скорости, стоял у его изголовья, он сразу же вызвал из Руана доктора Лалинда.
Приблизительно в четыре часа, поглядев на свою руку, Президент нашел, что она стала какой-то странной. Он стал по-ребячьи перебирать пальцами, но, против обыкновения, пальцы не сгибались.
— Посмотрите-ка, доктор!
Но это не удивило ни Гаффе, не поехавшего завтракать в Гавр, ни Лалинда, который явился к двум часам, а затем долго разговаривал по телефону с Парижем.
Позже Президент узнал, что в течение нескольких дней у него был остановившийся взгляд и кривой рот.
— Местный, односторонний паралич, не правда ли?
Он говорил с трудом. Ему не ответили ни да, ни нет, но сам профессор приехал в тот же вечер, за ним следовала карета «скорой помощи», и Президента, врачей и сиделку отвезли в Руан.
— Даю вам слово, дорогой мой Президент, — говорил Фюмэ, — вас не будут держать в клинике против вашей воли. Никто не собирается укладывать вас в больницу. Просто вам необходимо сделать рентген и разные анализы, а это невозможно в домашних условиях…
Против ожидания, воспоминание обо всем этом не было для него неприятным. Он безучастно, как бы со стороны, глядел на все происходящее. Он наблюдал за каждым из окружающих: вот Гаффе, который перестал волноваться, только когда появился Лалинд, разделивший с ним ответственность; вот Лалинд, рыжий, розовощекий, голубоглазый, с густыми нависшими бровями, он изо всех сил старался выглядеть уверенным в себе: наконец, сам мэтр Фюмэ, которого ничем нельзя было смутить, привыкший к больным знаменитостям и появлявшийся в сопровождении почтительной свиты учеников, ходившей за ним по пятам от кровати к кровати во время больничного обхода.
Когда обеспокоенные врачи отходили в угол и шептались, совещаясь между собой, он развлекался тем, что подробно изучал характеры всех троих. Мысль о смерти ни на одно мгновение не пришла ему в голову.
В ту пору ему было 78 лет. Когда его привезли в руанскую больницу, раздели и стали готовить к рентгену, первым его вопросом было:
— А агенты последовали за нами?
Никто о них не подумал, но, вероятно, они уже были здесь, по крайней мере, один из них, и министерство внутренних дел уже, несомненно, все знало.
Ему пришлось пережить несколько неприятных минут, особенно когда у него брали пункцию костного мозга и когда перешли к энцефалографии. Однако он не переставал шутить, и к четырем часам утра, в то время как в лабораториях решалась его судьба, попросил принести ему бокал шампанского.
Самым комичным было то, что шампанское для него нашли в одном из руанских ночных кабаков, пользовавшихся дурной славой, и за вином, по всей вероятности, послали одного из агентов, его «сторожевых псов», как он называл их иногда.
Теперь все это было далеко позади. И могло представлять интерес лишь как сюжет для рассказа. В продолжение двух месяцев французские и иностранные журналисты наводняли деревню Бенувиль, чтобы не пропустить момента его смерти. В редакциях уже сочинили некрологи и заготовили более или менее исторические фотографии. Ждали лишь сигнала, чтобы все это опубликовать.
Не пригодятся ли те же самые статьи очень скоро? Придется лишь проставить дату и прибавить некоторые мелкие подробности, ведь с момента написания этих статей он не принимал никакого участия в политике…
Больше он не падал, как подстреленный заяц, но все же у него порой бывало ощущение, правда, уже не такое отчетливое, как раньше, будто левая нога не сразу его слушается. Иногда ночью в кровати он вдруг чувствовал, что ее свело, вернее, что она занемела. Во время прогулок Эмиль замечал это почти одновременно с ним. Между ними как бы установилась связь, которую они осуществляли посредством определенных сигналов. Эмиль подходил вплотную к Президенту, а тот впивался пальцами в его плечо и останавливался, не переставая глядеть вдаль. Потом, в свою очередь, приближалась мадам Бланш и протягивала ему розовую облатку, которую он проглатывал, не говоря ни слова.
Все трое ждали в молчании. Как-то раз это произошло в самом центре деревни. Служба в церкви окончилась, и проходившие мимо них крестьяне недоумевали, почему эти трое застыли на месте как вкопанные. Президент не выглядел больным, не задыхался, и на губах его даже блуждала смутная улыбка.
Он очень досадовал, если это случалось именно в те дни, когда мадам Бланш настойчиво советовала ему не выходить из дома. Вот почему сегодня утром он наблюдал за своей ногой внимательнее, чем обычно. Из опасения, что сиделка окажется права, он не задержался на воздухе, что не помешало ему, однако, дважды чихнуть.
Вернувшись домой, он торжествующе бросил:
— Вот видите!
— Подождите до завтра, еще неизвестно, может, вы подхватили бронхит.
Вот какой был у нее характер! Приходилось принимать ее такой, какая она есть. Зато Миллеран никогда не бывала резкой, она всегда старалась стушеваться, он почти не замечал ее присутствия в доме. У нее было бледное, невыразительное, какое-то расплывчатое лицо, и те, кто видел ее всего раз или два, наверное, не смогли бы узнать ее при встрече. Но она очень добросовестно относилась к своим обязанностям, и он был убежден, что, например, сейчас она внимательно следит за часами на его письменном столе, чтобы в нужную минуту войти и включить радио.
Министерский кризис продолжался уже целую неделю, и, как всегда, говорили о кризисе режима. Курно, президент республики, безуспешно обращался по очереди к различным политическим деятелям и окончательно потерял голову.
Он знал Курно совсем молодым человеком, когда тот только что приехал из Монтобана, где отец его торговал велосипедами. Активный член социалистической партии, Курно был из тех, кто занимается в унылых канцеляриях скучными секретарскими делами и чьи имена называют лишь во время ежегодных конгрессов. В палате депутатов он выступал крайне редко, только во время ночных заседаний, да и то, как правило, при полупустом зале.
Предчувствовал ли Курно, когда выбирал этот незаметный путь, что он приведет его в Елисейский дворец, куда вместе с ним въехали две его дочери со своими мужьями и детьми?
Прищуря один глаз, скрестив руки на животе и выпрямившись в кресле «Луи-Филипп», он следил за часовой стрелкой, как, вероятно, и его секретарша в комнате рядом. Эти часы подарил ему президент Соединенных Штатов к концу одной чрезвычайно успешной поездки в Вашингтон — они считались историческими и в один прекрасный день отправятся в какой-нибудь музей.
Если только весь Эберг не станет музеем, как предсказывают некоторые, тогда все вещи останутся на своих местах, а Эмиль получит должность хранителя музея.
Он был убежден, что Эмиль последние годы часто подумывал об этом, как некоторые подумывают об уходе на пенсию.
Не казалось ли порой Эмилю, что ждать приходится слишком долго? Наверное, он представлял себе, как будет обращаться с речью к посетителям музея, мечтал о чаевых, которые, уходя, те будут совать ему в руку, и, может быть, о продаже открыток «на память» с видами Эберга.
Без двух минут пять Президент, опасаясь, что Миллеран его опередит, протянул руку и торопливым жестом включил радио. Шкала светилась, но радио молчало еще несколько секунд. В соседней комнате, которая не отделялась от кабинета дверью, секретарша встала со стула, но как раз в это время послышалась музыка; звуки джаза, казалось, силились перекрыть шум бури.
— Простите… — пробормотала она, входя.
— Как видите, я не спал!
— Я знаю.
По лицу мадам Бланш в подобном случае, наверное, скользнула бы ироническая или недоверчивая улыбка. Но Миллеран просто исчезла в своей комнате, как бы растворившись в воздухе.
«Третий короткий сигнал дается ровно…»
Сейчас еще не станут передавать новости дня, их передадут в четверть восьмого, а пока между двумя музыкальными программами передавали краткий обзор последних известий.
«Говорит Париж… Господин Франсуа Бурдье, лидер социалистической группы, провел всю ночь и последующее утро в совещаниях, в три часа дня он был принят президентом республики и заявил, что отказывается формировать кабинет…»
На лице Президента, как всегда, неподвижно сидевшего в кресле, не отразилось ровно ничего, ни малейших переживаний, но пальцы его судорожно сжались и кончики побелели.
Простуженный диктор дважды кашлянул. Послышалось шуршание бумаги, а затем:
«В кулуарах палаты депутатов ходят непроверенные слухи, будто господин Курно вызвал к концу дня господина Филиппа Шаламона, лидера группы независимых левых, чтобы поручить ему образовать коалиционное правительство… Аргентина… Всеобщая забастовка разразилась вчера в Буэнос-Айресе, в ней принимают участие семьдесят процентов рабочих и служащих…»
