— Ну конечно, — повторяет она многозначительно и вызывающе.
Франка встает, поднимает с пола свою сумку.
Паоло решительно преграждает ей дорогу.
— Послушай, я хочу, чтобы ты мне объяснила…
— Я еще тебе должна что-то объяснять? Прежде всего ты сам себе объясни, почему синьор Проккьо приглашает тебя к ужину. Это что — награда за уже оказанную услугу или аванс?
— Никаких услуг я не оказываю! — кричит он ей в спинy, но Франка уже за дверью. — Ну и катись ты…
Все, праздник кончился и ругаться можно сколько душе угодно. А факт остается фактом: он бросил камень, который ему вложили в руку, да и голову, которую он этим камнем прошиб, ему тоже подсунули; ничего нового, никакой истины он не открыл, просто сыграл роль доносчика. Но кому он оказал услугу? Паоло начинает строить гипотезы. Давно пора. Сколько дней он ходил, выпятив грудь, надутый, как индюк. Подумаешь, спихнули министра, продавшего оружие фашистам. Может, именно так они расчищают себе путь к махинации с самоходками, на которую намекнул Страмбелли? Да, это вполне возможно, и не Франку надо было послать к такой матери, а его, его самого.
После того как Паоло и Франка вместе ушли с вечеринки на вилле инженера, Проккьо не сидел сложа руки. В мире, в котором он живет, информация даже о самых на первый взгляд пустяковых вещах не просто необходима — без нее не выживешь.
Проккьо держит в своих руках нити, тянущиеся к людям, которые у него есть везде и которым он платит за то, чтобы они говорили или запоминали нужные слова в нужный момент и в нужном месте. У этих людей, консультантов, в свою очередь, десятки собственных осведомителей. Платить осведомителям не надо, они довольствуются ужином в ресторане, билетом на театральную премьеру, в случае необходимости — бесплатным местом в самолете. А иногда и такой малости не требуется. Для многих из них главное — быть на виду, не остаться за бортом. Достаточно Проккьо привести в движение нужные рычаги, как к нему начинает стекаться информация; сам он приводит ее в систему, отделяя правду от слухов, полезную сплетню от бесполезной. Мозг этого уродливого человека обладает удивительной врожденной способностью пропускать через себя, процеживать грязную жижу клеветы и доносов и выделять из нее лишь то, что может пригодиться для козней и шантажа, если понадобится на кого-нибудь надавить.
Однако о журналисте и девушке ему удалось узнать совсем немного. Немного полезного с его точки зрения. Дочь генерала связана с некоторыми группами ультралевых. Но связь эта носит несколько абстрактный, интеллектуальный характер. Проккьо уверен, что здесь просто извечный конфликт отцов и детей, своего рода отторжение младшего поколения от старшего. Никаких конкретных действий, которыми он мог бы воспользоваться. А журналист его и вовсе удивляет. Пара любовных связей, ни к чему, однако, не обязывающих; в общем, ничего компрометирующего. В своих кругах он на хорошем счету, хотя как газетчик не представляет собой ничего особенного. Честолюбив — это да, хотя несколько наивен.
Проккьо решает как следует во всем разобраться, но тут разражается скандал. Он застигнут врасплох. Есть немало вещей, о которых хозяин не считает нужным ставить его в известность, и это ему очень и очень не нравится. Он просто в бешенство приходит, когда инженер попадает в затруднительное положение и все это отрицательно сказывается на делах, с которыми Проккьо связывает свои собственные планы. Проккьо прозондировал обстановку через своих людей — для многих из них вся эта история была неожиданностью, другие из страха предпочли отмолчаться. Тут-то ему и пришла в голову мысль пригласить Паоло Алесси на ужин. Возможно, ему удастся прощупать этого Алесси, человека, стоящего по другую сторону баррикад. Шаг рискованный, но приятно щекочущий нервы.
Проккьо звонит матери — обычно он делает это два раза в день, хотя до сих пор живет вместе с родителями. Услышав ее голос, он, как и всегда, заботливо спрашивает:
— Как ты себя чувствуешь, мама? Что сказал профессор?
Сколько Проккьо помнит свою мать, она всегда чем-нибудь болела. Как другие женщины ее возраста ходят в церковь, так она три раза в неделю у врача. И каждый месяц его меняет. Половина заработков Проккьо уходит на оплату ее счетов за лечение «совершенно новыми методами», причем делается все тайком от отца. Отец, бывший кавалерийский офицер, ненавидит болячки жены. Ненавидит жену. Ненавидит сына, которого медики признали негодным к военной службе.
Проккьо-отец только потому взял в жены эту женщину, что она из семьи потомственных военных. Кстати, именно брат синьоры Проккьо, генерал, пристроил своего племянника на работу к Данелли. Инженер быстро открыл в рекомендованном ему молодом человеке незаурядные способности и с той поры держит его при себе.
Мама по телефону долго распространяется о своей очередной болезни, а Проккьо терпеливо и внимательно слушает ее. Совершенно механически он записывает показатели холестерина, азота и сахара в ее крови, артериальное давление и прочие результаты последнего обследования, которые мама обстоятельно сравнивает с анализами прошлой недели. Сейчас у нее покалывает в печени — скорее всего, это гепатит. Проккьо интересуется, что она ела сегодня на обед; мама, как и все подобные больные, отличается необычайной прожорливостью. Под конец Проккьо, как всегда, заботливо советует ей не перегружать вечером желудок.
— Да, мама, — добавляет он, — я тебя не очень побеспокою, если приглашу завтра к ужину нескольких друзей? Поедим, немного выпьем, никаких деликатесов. Поздно задерживаться не будем.
Мама обожает, когда у сына бывают гости: тогда она может позволить себе открыто нарушить диету, к тому же ей приятно сознавать, что сын у нее такая важная персона. Обычно к нему приходят политические деятели или, по крайней мере, их сотрудники, а также промышленники, журналисты, — словом, люди с весом в обществе. Ее всегда интересуют фамилии гостей, и она наслаждается их звучанием. Она уже знает почти всех. Вот только жаль, что в доме мало спиртного; вечно отец поднимает целую бучу из-за лишних расходов.
— Не беспокойся, — спешит успокоить ее сын, — этим займусь я сам.
Тут до него, как сквозь вату, доносится голос отца: мать рукой прикрывает трубку, чтобы сын не услышал, какими оскорблениями старый кавалерист осыпает их обоих. У Проккьо к горлу подкатывает клубок ярости: ну погоди, старый кретин, я тебе покажу.
— Пригласи и дядю, — добавляет он. — Устрой как-нибудь, чтобы он тоже был.
Когда к ним приходит дядя-генерал, Проккьо-старший не закрывается у себя в комнате, чтобы потом несколько раз за вечер выскочить оттуда, распахнуть окно и высказать все, что он думает о курильщиках. В присутствии генерала старик смягчается из одного уважения к его высокому чину, а Проккьо очень важно, чтобы завтра вечером отец тоже сидел за столом. Отец, конечно, будет жаловаться Алесси на сына, но это в интересах Проккьо: пусть он выглядит в глазах журналиста приниженным, жалким и, следовательно, не таким уж опасным — это может усыпить бдительность гостя.
— Не задерживайся сегодня, я приготовила тебе луковый суп. — В голосе матери нежность. Сын обожает луковый суп. Кстати, отец его терпеть не может.
Заранее предвкушая радости ужина, Проккьо кладет трубку. Пожалуй, потом, когда старый идиот по своему обыкновению уляжется спать пораньше, он сможет навестить двух сестричек-пуэрториканочек. Правда, обходятся они ему дороговато, но стоят того. От него они готовы стерпеть что угодно: каждые три месяца им надо выправлять документы на право жительства, а у Проккьо, разумеется, есть приятель и в квестуре.
Мать не без основания гордится его друзьями. Как же, важные люди. Проккьо тихонько хихикает. Да только все они у него в кулаке. И с Алесси так будет. Да, пожалуй, Проккьо и впрямь заслужил сегодня свидание с пуэрториканочками.
Дверь открывает здоровенная бабища неопределенного возраста с волосами, выкрашенными в чудовищно-розовый цвет, и с густо напудренной, что явно скрывает следы бритья, верхней губой. Возраст у нее неопределенный — от сорока пяти до шестидесяти. Ее бесформенная, но еще плотная фигура задрапирована розовым в сиреневый цветочек шифоном. Весу в этой женщине не меньше восьмидесяти кило. Шесть ниток японского жемчуга подпирают жирную складку под подбородком, придавая ее лицу надменное выражение. Зубы у нее просто чудовищные: огромные, белые, наверняка вставные, открывающиеся в жеманной улыбке до красноватых десен. Паоло, открыв рот от удивления, так и застывает с протянутым к звонку пальцем, когда из недр этой бабищи раздается тоненький, плаксивый, почти детский голосок:
— О, я знаю, вы доктор Алесси, журналист и друг моего сына. Проходите, пожалуйста, сын много говорил мне о вас.
