Подранков выстроили недалеко — в каких-то ста метрах за сортирными ямами. Тут же стояли и девяносто оставшихся штрафников. Вокруг — солдаты с винтовками наизготовку. Максим отчаянно пытался придумать хоть что-нибудь, чтобы предотвратить неминуемую развязку — и никак не успевал.
— Солдаты! — начал Жилин резко. — Вы попали в этот отряд не по призыву, но и не добровольцами. Вы все совершали преступления и приняли обязательство искупить их кровью. И Родина поверила вам, освободила из тюрем и интернационных лагерей. Накормила, вооружила и указала врага. Однако некоторые из вас решили, что оказанное доверие не грех и предать, — короткий кивок в сторону подранков, — и попытались дезертировать. Самовольно покидать часть — преступление и в мирное время, то же деяние с оружием в руках — преступление вдвойне! А уж в боевой обстановке…
Кто-то из штрафников шумно выдохнул, но возражать не осмелился никто.
— Последнее и самое отягчающее обстоятельство проступка ваших сослуживцев — они штрафники. Потому — никакого второго шанса. Никакого суда. Как командир отряда я приказываю расстрелять этих злостных преступников. Немедленно.
Словно лопнула невидимая пружина, копившая напряжение. Даже в темноте Максим видел, что кто-то из приговорённых рухнул на колени, будто молился; кто-то озирался по сторонам, словно надеялся найти спасение в бегстве; кто-то просто замер, парализованный страхом. Трое просили, заверяли, умоляли — если не простить, то хотя бы снизойти! Они оступились, их ввели во грех, они раскаиваются, они готовы вообще на всё — только пощадите!
Максим хотел заткнуть уши — и не смог. Руки отказывались подниматься. Что-то сжимало грудь, мешая нормально вдохнуть…
— Огонь! — скомандовал Жилин.
Ночь прорезали два десятка вспышек — и пять тел упали наземь.
Одновременно с грохотом выстрелов будто лопнул обруч в груди — и перед глазами все поплыло.
— Дисциплина будет восстановлена! — долетел откуда-то голос Жилина. — Запомните это накрепко, бойцы. Р-р-азойтись!
Возвращались молча. Не сразу, но Максим всё же сумел заставить себя заговорить:
— Не круто ли берёте, Вячеслав Александрович?
— Ну, круто, — признал Жилин. — А как с ними еще? Коли желаете, можете составить на меня докладную. Я готов ответить перед командованием по всей строгости. Но я не позволю этому отряду развалиться раньше, чем мы выполним свою задачу. Осторожно, товарищ комиссар, здесь бревно поваленное… не споткнитесь.
Такое будничное отношение к насильственной смерти просто не помещалось у Максима в голове, потому неожиданно для себя он обратился к иррациональному:
— Не боитесь вы Бога, товарищ офицер…
Жилин споткнулся, но устоял. Глянул на комиссара с удивлением, задумался.
— Действительно, надо бы наведаться к капеллану.
Перекрестился и зашагал в другую сторону.
До утра Максим так и не смог заснуть.
* * *
Следующую ночь провели в Усть-Кыме, где стоял французский лагерь. Офицеров и комиссара французы пригласили ночевать к себе. У них были высокие палатки из плотного полотна, приспособленные для обогревания жаровнями. Под навесом Максим заметил аккуратно сложенные лыжи. Хотя снег еще не выпал, зимнее снаряжение было наготове.
— Мы превосходно приготовились к вашей русской зиме, — сказал улыбчивый лейтенант на довольно чистом английском языке.
Неизвестно, как будет зимой, но сейчас в палатке оказалось сухо и тепло. По счастью, койка для Максима нашлась в палатке, где было только одно свободное место, так что на весь вечер он оказался избавлен от осточертевшего общества соотечественников. Лейтенант вежливо извинился, что плохо успел выучить русский язык, и поняв, что французского гость не знает, уверенно перешел на английский.
У французов были хрустящие сухари и невероятно вкусные консервы — куда качественнее тех, что поставлялись русским офицерам. Лейтенант разжег керосиновый примус и приготовил глинтвейн из красного вина, щедро сдобренного сахаром и корицей.
Поминутно извиняясь за бесцеремонность, лейтенант уточнил значение нескольких русских выражений; сказал, что мечтает не только помочь союзникам в борьбе с германцами, но и выучить русский язык, чтобы по возвращению на родину прочитать великого Толстого в оригинале.
Максим решил, что образованный лейтенант перепутал английские слова, и, желая поддержать его в изучении иностранных языков, поправил:
— Вы сейчас сказали «германцы» вместо «большевики».
— Разве здесь есть ошибка? О, я имел в виду «немецкие агенты». Война скоро закончится, ведь перемирие с Германией ожидается со дня на день. К счастью для вас и к сожалению для меня — едва ли я успею отличиться и получить звание капитана. Придется выслуживать его годами гарнизонной службы…
— Вот уж о чем беспокоиться не стоит. Здесь война продлится еще долгие годы. Успеете себя проявить.
— При всем уважении, месье комиссар, вы заблуждаетесь, — улыбнулся француз. — Наше командование сообщает, что исключительная точность артиллерийского огня этих… как вы назвали их… большевиков связана с присутствием немецких инструкторов в их отрядах. Едва Германия сложит оружие, инструкторов отзовут, и немецкие агенты тут же прекратят боевые действия.
Максим пожал плечами и не стал развивать эту тему, чтобы не обнаружить излишней осведомленности. Как бы ни был любезен лейтенант, в прифронтовой полосе не стоит вызывать подозрения. Вместо того до полуночи говорили о литературе. Максим припомнил, что Тургенев и Мопассан уже умерли, так что можно спокойно обсуждать их творчество без риска спалиться на анахронизме. Оказывается, обоих этих авторов считали не то чтобы непристойными, но несколько фривольными; по крайней мере от матушки своей лейтенант их книги скрывал — не хотел фраппировать старушку.
В тепле палатки, под глинтвейн и интеллектуальную беседу Максим отогрелся не только телом. Попустило немного и от позора, которым была покрыта вся его деятельность в этом только начавшемся, но уже осточертевшем походе. Он добросовестно выдавал положенные вдохновляющие речи, но опыт выступлений на бизнес-митингах никак не помогал мотивировать на бой людей, мобилизованных насильно или в качестве альтернативы концлагерю; солдаты даже не давали себе труда скрывать мрачные усмешки, слушая комиссара.
На ночь французы достали походные койки — металлические раскладушки, обтянутые парусиной. После сырых, наспех собранных настилов это было все равно что ортопедический матрас. Снилась Маруся, и во сне она не смотрела сквозь него, отнюдь… Разбудил Максима аромат свежесваренного кофе, отменно крепкого — куда там едва заваренной бурде из «Пур-Наволока». Максим тепло простился с французами, надел впервые за неделю полностью высохшие ботинки и начал было верить, что весь этот поход — не такой уж фейл.
Напрасно, разумеется. Дезертирство и последовавший за ним расстрел не улучшили моральный климат в коллективе: офицеры орали еще шибче, солдаты усмехались еще кривее. Вдобавок зарядил мелкий холодный дождь, а по утрам поверхность луж подергивалась наледью. Передохнуть с дороги надеялись в Усть-Цильме, где и планировалось держать оборону от партизан. Это село на восемьсот дворов было больше и древнее большинства уездов Северной области. Находилось оно на слиянии Печоры с двумя местными реками, потому имело местное стратегическое значение.
Усть-Цильма встретила авангард измотанного отряда огнем. Один из офицеров заорал «Ложись!», и ближайшие солдаты немедленно повалились наземь, сохраняя между собой какое-то подобие дистанции.
— Мы что… в штыковую сейчас пойдем? — растерянно крикнул Максим залегшему неподалеку офицеру.
Тот сначала отполз с места падения и только потом ответил насмешливо:
— Отстаете от жизни, комиссар! Так только в первый год войны делали.
Максим растерялся. В его понимании солдаты теперь должны были броситься в атаку на противника под обязательное «ура»… а что еще тут можно сделать?
