Прибалтика многим моим коллегам представляется чем-то вроде вроде Бобруйска для детей лейтенанта Шмидта, иными словами, райское место, где идеальные условия для работы. Мнение поверхностное, однако не лишенное некоторых резонов.
Пейзаж за вагонным окном ничуть не изменился, однако это уже территория независимой суверенной Латвии, полноправного члена ООН, потенциального кандидата в члены НАТО, и прочая, и прочая. Поезд начинает тормозить на подходе к станции Зилупе, и я возвращаюсь в купе.
После проверки паспортов я вижу через окно, что двое пограничников ведут какую-то плачущую девицу в окруженный забором из проволочной сетки арестантский вагон. Видимо, у нее не в порядке документы. Задержанной предстоит просидеть в вагоне до позднего вечера, когда через Зилупе пойдет поезд на Москву. На нем ее отправят обратно в Россию. Причем пограничники не утруждают себя кормежкой арестованных. Если есть при себе дорожные харчи, твое счастье, а если нету – сиди весь день голодный, цацкаться с тобой не будут.
По составу проходит железная лязгающая судорога, наш экспресс трогается, через четыре часа мы прибудем в Ригу.
– Для российского гражданина вы неплохо говорите по-латышски, – как бы вскользь замечает мой попутчик. – Наверно, жили здесь раньше?
Действительно, я обменялся с таможенниками несколькими фразами по-латышски и, думаю, Андрис похвалил бы мое произношение. Во всяком случае, я научился выговаривать долгие гласные, что для большинства русских людей является камнем преткновения.
– Да, когда-то я был здорово влюблен в девушку из Риги, – признаюсь я, и собеседник понимающе кивает.
Его вполне устраивает мое объяснение, поскольку о том, что моя девушка вовсе не была латышкой, я умалчиваю.
– Наверно, сейчас к ней едете?
– Нет, она вышла замуж.
А вот это уже прискорбная правда.
– Извините, – бормочет мой попутчик.
– Не стоит извинений. Обычная житейская история.
Немного помявшись, он говорит:
– Будем знакомы. Юрий.
– Володя, – отвечаю я, и мы обмениваемся рукопожатием.
– Э, да вы тезка нашего фюрера! – восклицает мой новый знакомый.
– То есть как? – я в искреннем недоумении.
– Очень просто. Миервалдис Каулиньш, в переводе на русский – Владимир Косточкин, – и, указывая взглядом на прочитанную газету, он с ернической усмешкой добавляет. – По кличке «Дездемона».
– Бросьте, не верьте газетным уткам, – поморщившись, возражаю я.
– Вы считаете это газетной уткой?
– Конечно. Будь он и впрямь агентом, его кличку знали бы считанные люди. И уж ни за что не раскрыли бы рта.
– А по мне, так пускай работает на русскую разведку, жалко, что ли, – рассуждает Юрий. – Лишь бы не на американскую. Знаете, недавно я читал мемуары бывшего офицера ЦРУ Клайна. И наткнулся на любопытный эпизод. Приходит он со своим боссом на доклад к президенту Джонсону. Если не путаю, по поводу Доминиканской республики, где на носу президентские выборы. Стали рассказывать о кандидатах. Насчет одного из них Джонсон выразился так: «Это то, что нам нужно. Пусть этот парень возглавит там дело!» Ну, и выборы окончились соответственно. С тех пор, как я это прочел, у меня закрались некоторые сомнения насчет ценностей дерьмократии.
Он совершенно прав, нынче невозможно себе представить никем не завербованного президента крошечной страны. Точно так же, как совершенно самостоятельную террористическую группу.
– Да, кто-то из политиков изрек, что демократия дерьмо, только человечество до сих пор еще не придумало ничего лучше, – соглашаюсь я.
– Вот уж это точно сказано.
– Кстати, недавно наткнулся в газете на анекдот из жизни. Один латиноамериканский президент, забыл его фамилию, читал лекцию в американском университете. Какой-то студент спросил его с подначкой, почему в Южной Америке так часто бывают путчи, а в Соединенных Штатах – нет? И тот ответил: «А потому, что в США нету американского посольства.»
За вчерашний вечер мы с ним и словом не перемолвились, я отправился ужинать в вагон-ресторан, а когда вернулся, он уже лег спать. Сегодня вот разговорились, и попутчик оказался вовсе не таким угрюмым бирюком, каким выглядел поначалу. Ко взаимному удовольствию обмениваемся еще несколькими байками в том же духе.
Юрий плечист, крепко сбит, с открытым улыбчивым лицом. Его коротко подстриженная черная шевелюра надо лбом изрядно поредела, в нее буквой М вгрызлись две большие залысины, а сквозь мелкие кудряшки срединного мыска просвечивает кожа. С некоторых пор я испытываю к лысеющим людям чувство братской солидарности. А именно, после того, как в спецбольнице меня пичкали всякой дрянью, от которой дьявольски чугунела голова, а потом, спустя некоторое время, стали постепенно выпадать волосы.
Предлагаю ему выйти в тамбур покурить, но Юрий, оказывается, не курит.
За плохо протертым окном тамбура струится низкорослый сосняк, деревья стоят на темных блюдечках проталин. Облокотившись о поперечные алюминиевые прутья окна, затягиваюсь сигаретой и размышляю о Каулиньше. Незавидная у него роль на политических подмостках: раздваиваться, извиваться ужом под режущими софитами лютой ненависти, направленными со всех сторон. Быть безраздельным диктатором, втихомолку пляшущим под чужую дудку. Притворяться своим для чужих и врагом для своих. Надо иметь богатырскую психику, чтобы не сломаться в такой параноидальной ситуации.
В сущности, мне до его душевного комфорта нет никакого дела. Для моего шефа важна исключительно безопасность Каулиньша. Вот он меня и отрядил, якобы на подмогу рижской резидентуре СВР. Хотя в сущности, еду я ради проверки, насколько рьяно там взялись за розыски террористов. И для очистки совести начальства, которое при любом исходе отрапортует, что приняло все необходимые меры.
Сигарета давно докурена, однако я все стою, прижавшись лбом к холодному стеклу, и размышляю. Ясно лишь одно: ни за какие коврижки не хотел бы я поменяться местами с президентом Каулиньшем.
Наконец возвращаюсь в купе, когда мы проезжаем через Резекне. Юрий интересуется, кто я по профессии, отрекомендовываюсь корреспондентом московской газеты «Сегодня». В свою очередь задаю встречный вопрос, и выясняется, что Юрий художник.
После нескольких незначащих фраз решаю закинуть удочку, авось будет поклевка, то бишь, дополнительная информация.
– Знаете, один мой рижский друг увлекается живописью, у него есть несколько картин этого… как его… Ильи Пугачева, – говорю я.
Заслышав эту фамилию, мой собеседник пренебрежительно морщится.
– Вы уж не обижайтесь, но Пугачева покупают те, у кого слишком много денег и слишком мало вкуса, – цедит он.
– Разве? – огорошенно спрашиваю я, – Вы считаете, он слабый художник?
– Ну, что я могу сказать о Пугачеве… – бормочет Юрий. – Знаете ли, de mortuis aut bene… – Он задумчиво смотрит сквозь меня.
– …aut nihil, – подхватываю я. – Он разве умер?..
– А вы не знаете?
– Впервые слышу.
– Три дня тому назад назад его застрелили в мастерской.
– Ну и ну, – качаю я головой. – За что ж его так?
Юрий пожимает плечами.
– Темна вода в облацех. Он, знаете ли, сидел, и у него с тех времен остались дружбаны среди криминалов. Я подробностей не знаю, вчера звонил своей жене по телефону, она сказала, мол, Илью застрелили в мастерской. И все.
– Наверно, грабители вломились, – предполагаю я.
– Да у него грабить особенно нечего было, – возражает Юрий. – Хотя он зарабатывал много, но и деньгами швырялся направо и налево. Да и потом, грабители без особых причин не убивают. Они тоже не дураки, им тогда сразу другая статья и срок чуть ли не вдвое больше.
– Ладно, допустим. Но почему вы намекнули, что он художник плохой?
– Мастерство, знаете, как велосипед: если не едет вперед, то падает, – наставительно разъясняет Юрий. – А он разбрасывался, тратил себя на бытовуху. Пил по-черному, девиц менял как перчатки. Сперматозаурус вульгариус, есть такое животное, знаете ли…
– Вижу, вы его крепко недолюбливали, – замечаю я в надежде, что собеседник разговорится еще пуще.
– Ну, он и без моей любви не бедствовал.
Мне становится интересно, отчего на покойника вылито столько черной желчи. Зависть к удачливому собрату, что ли?
– Насколько мне известно, многие в Риге считали его чуть ли не гением, – говорю я, и реплика попадает в яблочко, мой собеседник чуть ли не взвивается на дыбы.
– Гений?! Не смешите меня, пожалуйста, – Юрий презрительно фыркает. – Начнем с того, что у него даже академической подготовки не было. Когда порисуешь с обнаженной натуры до седьмого пота, анатомия впитывается в пальцы. Или же надо иметь дар от Бога. А у него ни того, ни другого не было.
– Ну, некоторые обходились без анатомии, например, Кандинский, Поллак, – с невинным видом подзуживаю я.
– Но ведь он-то писал фигуративные работы, делал сюр, а там без снайперской точности все разваливается! Поначалу талант у него прорезывался, никто не спорит, но потом он просто стал писать ради денег, вот как раньше на базаре торговали лебедями на клеенке, знаете? Вам хочется сюра? Он есть у меня.