— Можно поговорить с вами, мсье Дювернуа? Насчет самоубийства. Вы, вероятно, читали: близ Багатель застрелился…
— Самоубийство… Вы же знаете, происшествий я не читаю.
— Да, но это Максим…
— А, ваш друг, который хотел разбить мне физиономию в день похорон Элюара… Он покончил с собой? Не может быть! Такой маленький крепыш с кукольным рыльцем…
— Он самый. Позавчера вечером он прострелил себе голову.
— Почему же? По-моему, жизнь дала ему все возможные удовольствия. Он вкусно ел, громко кричал… Любовная драма? Ну, нет, это на него не похоже.
Алекс объяснил, как мог, всю историю.
— А этот Лавердон, — спросил Дювернуа, — это не тот дарнановский милиционер, приговоренный к смерти, о котором вы мне говорили? Тот самый? Да не может быть!
— Может. Это он и есть. А девушка ждет вас… у меня…
— Вы меня проводите?
Алекс, с самого начала стремившийся к такому исходу, вздохнул с облегчением. Дювернуа, который был близорук, поправил очки и внимательно посмотрел на него.
— Значит, в центре дела Лавердон… Да, не может быть…
Он уже не спрашивал. Алекс задумчиво покачал головой. Он больше всего боялся, что Дювернуа передумает. Он решил немедленно взять такси на стоянке улицы Суффло. Однако перед зданием юридического факультета их обогнал старенький таксомотор. Алекс неловко остановил его и без церемоний втолкнул туда Дювернуа, все еще задумчиво повторявшего имя Лавердона.
* * *
Перед роскошным домом на улице Помп Дювернуа не мог сдержаться и восторженно присвистнул. Алекс молча провел его служебным входом и открыл дверцу грузового лифта, пол которого был покрыт мусором. Лифт поднял их на седьмой этаж, и они стали карабкаться по горбатым лесенкам, ведущим в мансарды восьмого. Бетонные стены даже не были оштукатурены, двери закрывались кое-как, одна стена, еще не достроенная, была уже испачкана и ободрана. Все говорило о полнейшем презрении к неимущим жильцам, которые здесь прозябали.
— Комнаты для прислуги, — проворчал Дювернуа.
— Я рад, что разыскал эту скворешню. По крайней мере недорого — всего четыре тысячи в месяц…
Алекс отпер дверь и остановился на пороге, разинув рот. Комната неузнаваемо изменилась. Лиз передвинула всю мебель, закрыла чем-то клетчатым выцветшее покрывало, завесила ярким платком пятна сырости на стене. Все было чисто прибрано. Сама Лиз, укутанная в халат Алекса, читала, сидя в большом кресле, и, видимо, чувствовала себя как дома.
Она встала, неторопливо поцеловала Алекса и важно протянула руку Дювернуа. Алекс не сразу заметил, что она называет его «мой милый», а заметив, густо покраснел.
С той же невозмутимостью Лиз изложила факты. Газеты уже вдоволь покопались в ее связи с покойным Максимом, и Лиз не собиралась ее скрывать. Знакомство с Лавердоном она назвала неудачным, однако, по ее словам, оно носило весьма мимолетный характер.
— Он большой мерзавец, этот Лавердон, — задумчиво сказал Дювернуа, когда Лиз замолчала, — И вы правильно сделали, что не упомянули о нем в полиции. Полиция здесь ничего не сделает. Они выпустили его из тюрьмы не для того, чтобы сажать снова. Если я вас правильно понял, пистолет, из которого застрелился ваш… друг, принадлежал Лавердону. Можете быть уверены, что полиции это отлично известно.
— Я абсолютно ничего не понимаю, — сказал Алекс.
Дювернуа засмеялся, и Лиз, не желая от него отставать, засмеялась тоже.
— Итак, мадемуазель, — сказал Дювернуа, — вы хотите, чтобы доброе имя вашего покойного друга было восстановлено. Пусть думают, что он застрелился из-за несчастной любви…
Лиз горько усмехнулась.
— Ничего не получится! Родители Максима не будут молчать, и они найдут поддержку, можете не сомневаться…
Дювернуа поднял очки на лоб, как всегда, когда сталкивался с чем-то непонятным. Лиз повторила:
— Лавердона надо проучить. Смерть Максима лежит на его совести…
— И не только смерть Максима, раз он был дарнановцем, — поправил ее Дювернуа.
— Что же, по-вашему, следует делать?
— То есть что следовало сделать раньше? Когда он был приговорен к смерти, надо было привести приговор в исполнение. Уж таков мир, в котором мы живем. К восемнадцати-двадцати годам из Лавердона сделали чудовище. Режим, существовавший тогда во Франции и Германии, изготовлял таких чудовищ тысячами, вы это знаете. Вы еще молоды, чтобы понять это, но меня они арестовывали дважды, и я насмотрелся… Тюрьмой их не исправишь, скорее даже наоборот…
— Значит, вы хотите его убить, — сказала Лиз. — Согласна. Я прилично стреляю.
Дювернуа вытаращил глаза, но тут же опять заговорил своим преподавательским тоном:
— Вы хотите убить его? Да не может быть…
— Почему же, мсье? Вы сами предлагаете мне решение, и я с вами согласна. Он это заслужил, Максим был хороший парень. И потом Лавердон мне доверяет и устроить все можно очень просто.
— Нет, мадемуазель. Можете обозвать его мерзавцем или канальей, если это доставит вам удовольствие. Но видите ли — только не смейтесь надо мной, пожалуйста, — это политическое дело.
— Ах да, — поджав губы, протянула Лиз. — Я и забыла, что вы коммунист.
— Коммунисты, которых я знаю, расхохотались бы, если бы услышали вас. Я просто хочу сказать, что судьба Лавердона имеет общественное значение. Как, впрочем, и все это дело.
Наступило тяжелое молчание. Наконец Лиз сказала сквозь зубы:
— Вы думаете, я девчонка из богатой семьи, испорченная и беспутная. Это я знаю без вас. Только я в этом не виновата. Приходится жить такой, какая я есть, Я повторяю свое предложение: я согласна его убить. Если меня поймают, я скажу, что хотела убить из ревности.
Дювернуа невольно рассмеялся. На душе у него было тяжело, он чувствовал себя беспомощным.
— Читали вы Достоевского, мадемуазель?
— Разумеется.
— А «Карамазовых»? Помните вопрос, который Иван Карамазов задает Алеше? «Замучил бы ты ребенка, если бы это было необходимо для счастья человечества?»
— Да, помню, — сказала Лиз. — И помню ответ: «Да, но при условии, что ребенком этим буду я»; но при чем здесь Лавердон?
— Ни при чем. Я подумал о вашем имени. Помните невесту Алеши Карамазова? Ее звали Лизой. Извините меня за такое сопоставление. Я не хочу, чтобы вы замучили себя. Я не хочу, чтобы вы замучили Лавердона. Его-то, конечно, ребенок не смутил бы, а о счастье человечества он бы и не подумал. Нет, я хотел сказать вам другое. Я читал также русскую книгу, написанную во время последней войны. Там вопрос поставлен по-иному и поставлен правильно: «Если вы называете себя людьми, готовы ли вы пойти на смерть, чтобы спасти ребенка от мучений?»
— Я вас не понимаю, — сказала Лиз.
— Вы ставите вопрос по Достоевскому. А здесь решения нет и быть не может. Алекс рассказывал мне о Лавердоне. Если бы мне довелось судить его после Освобождения, я приговорил бы его к смерти. Многие молодые люди стали чудовищами, и что мы могли сделать, чтобы их перевоспитать? Эти палачи и пыточных дел мастера потеряли человеческий облик. И вот после смехотворной кары он на свободе. Убивать его бесполезно. Бесполезно для вас и бесполезно для других. Будет одним Лавердоном меньше, только и всего. Его дело продолжат другие, и с еще большей свирепостью, еще большей злобой. Сейчас в роли замученного ребенка выступаете вы. Вас арестовали, допрашивали. Да вы и сами мучите себя мыслями о том, что смерть Максима на вашей совести. Ведь вы бросили его ради Лавердона…
— Я и познакомила его с Лавердоном.
— И вы еще не понимаете, почему я говорю о замученном ребенке?
Лиз неподвижно смотрела в пространство, удивленная и подавленная внезапной горячностью Дювернуа. Почему-то она подумала о подростке, которого застрелил Франсис в бревенчатой хижине, во Вьетнаме. Алекс подошел ближе, словно собираясь ее обнять. Алекс знал Дювернуа и знал эти неожиданные вспышки. Он всегда вспыхивал, когда сталкивался с темными сторонами жизни.
Дювернуа взял Лиз за руку.
— Не надо так храбриться!
Он увидел слезы в глазах девушки и поднял очки на лоб, чтобы спокойно подумать. Так он отключал себя от этого сложного и шумного мира. Черт возьми, он был занят собой и не понял главного: и сейчас эта несчастная девочка находится во власти Лавердона. Не то чтобы он непосредственно угрожал, нет. Он терроризировал ее их прошлой связью, самым фактом своего существования. Она никогда не признается в этом, а следовательно, никогда не освободится, не пойдет дальше пустого бахвальства… А может быть, она и в самом деле попытается убить Лавердона? Детки пятидесятых годов способны на любые фокусы. Пожалуй, единственное, что он может, — это проводить ее к Лавердону и направить их объяснение. Возможно, она поймет. Это надо сделать хотя бы ради Алекса, который не создан для подобных приключений…
