Гостиница «Виру», когда-то интуристовская, была построена в стародавние советские времена и чем-то напоминала метро. Много мрамора, бронзы, тяжелые дубовые двери. Новые хозяева постарались освежить интерьеры современной мебелью, барами, киосками дорогих магазинов, но отпечаток «Интуриста» вытравить все же не удалось. Он был не только в помпезности, но и в самой атмосфере. Даже богатые немцы и шведы, свободно чувствовавшие себя в «Хилтонах» и «Шератонах», примолкали под взглядами вышколенного обслуживающего персонала, в которых, при всей любезности, сквозило что-то стальное, гэбэшное. Интуристовское.
Народу в холле было немного, бизнесмены разошлись по делам, туристы разъехались на экскурсии. У входных дверей величественно прохаживался пожилой швейцар в ливрее, важный, как адмирал. Несколько привлекательных девушек, вынужденных из-за немыслимой конкуренции работать даже в эти дневные, практически глухие для их ремесла часы, сидели в креслах в углу холла, картинно курили и бесплатно демонстрировали всем желающим свои достоинства. У кого что было. Двух из них я узнал, они были вчера в гостях у Томаса. Я приветливо помахал им, но они сделали вид, что меня не узнали. Или действительно не узнали. Что, в общем, не удивительно, если вспомнить, в каком виде они вываливались из гостей.
Но не их коленки властно притягивали мой взор, а спина человека, который сидел на высоком табурете за стойкой бара, пил кофе и рассеянно листал какой-то пухлый еженедельник. У его ног стояла небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку бара с полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не на бутылки смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в нем того, кто ему был нужен, расплатился с барменом, поднял сумку и направился к конторке дежурного портье, старательно не глядя в мою сторону, что было непросто, так как я стоял рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.
— Nummer sechs Hundert zwei und dreizig, bitte, — сказал он самую малость громче, чем это было нужно, чтобы его услышал портье. Но достаточно, чтобы услышал я. И повторил по-русски — для тех, кто не учил в школе немецкого языка или учил плохо: — Шестьсот тридцать второй.
— Wie Name, bitte? — отозвался портье, демонстрируя, что он никогда не относился к двоечникам.
— Doktor Hamberg. Rudolf Hamberg.
— Ein Moment, Herr Hamberg. Bitte, Herr Hamberg.
— Danke sch?n.
Доктор Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и направился к лифтам, так и не взглянув в мою сторону. Он был таким же Гамбергом, как я президентом Ельциным, а доктором действительно был. Военным хирургом. Правда, последнюю операцию он сделал, если мне не изменяет память, летом 1995 года в Чечне под Урус-Мартаном. Закончить ее он не успел, потому что на полевой госпиталь напали боевики. Он приказал ассистентке наложить швы, а сам, как был, не снимая зеленого хирургического халата и резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «калаш» и за полчаса сократил число борцов за независимость Ичкерии на энное число единиц. Примерно на пятнадцать, считая раненых. После той ночи он больше никого не возвратил к жизни. А вот наоборот — было.
Доктор Гамберг. Капитан медицинской службы, а ныне рядовой запаса Иван Перегудов. Для своих — Док. И не только для своих. Дружеское прозвище уже стало его оперативным псевдонимом. Как «Пастух» для меня, «Муха» для Олега Мухина, «Артист» для Сеньки Злотникова и «Боцман» для Дмитрия Хохлова.
«Шестьсот тридцать второй номер, Рудольф Гамберг», — повторил я для памяти, продолжая наблюдать за гостиничным холлом. Раз появился Док, можно было ожидать появления и Боцмана. Но Боцман не обнаруживался. Зато обнаружился господин Матти Мюйр.
На Мюйра я обратил внимание сразу — по тому, как засуетился перед ним швейцар: широко распахнул дверь, придержал ее, подобострастно закланялся. Так суетятся перед очень богатым и щедрым клиентом. Не похож был этот франтоватый старикан на очень богатого клиента. И тем более на клиента щедрого. Еще так лебезят перед большим начальством. Но и на начальство он не тянул. Стар для начальства. Значит, был когда-то начальством. И настолько грозным, что трепет перед ним сидел в швейцаре даже сейчас.
Почему-то я был почти уверен, что это и есть Мюйр. Человек моложе его вряд ли мог быть знаком с Альфонсом Ребане, отбросившим копыта в 1951 году. Но на всякий случай решил подождать, убедиться.
Дежурный портье был слишком молод, чтобы знать этого старого франта в пору его всевластия, но он верно оценил суетливость швейцара и поспешно привстал из-за стойки, сама любезность. Мюйр что-то сказал ему по-эстонски, тот закивал и схватился за телефон — звонить в номер, чтобы известить, что пришел и сейчас поднимется господин... Э-э?
— Мюйр, — назвался старик. — Матти Мюйр.
Теперь ошибки быть не могло. Я подошел и сообщил:
— Господин Мюйр, господин Ребане ждет вас.
Он словно ощупал меня взглядом и тут же заулыбался:
— Он прислал вас встретить меня? Очень мило. Ваше имя, юноша?
— Сергей Пастухов. Секьюрити господина Ребане.
— Военная косточка. Не так ли? Не отрицайте, это неистребимо. Офицер. Я прав?
— Был, — подтвердил я. — Давно.
— Что означает для вас «давно»? — живо поинтересовался он.
— Три года назад.
Тут-то он и сообщил мне, сколько ему лет и что означает для него самого слово «давно».
Едва мы вышли из лифта, дверь апартаментов открылась и на пороге появилась Рита Лоо. Вчерашнее шелковое мини-платье она сменила на вязаное, с широким воротом, тоже черное и похожее на длинный свитер. Не слишком длинный. Совсем не длинный. Даже, пожалуй, короткий. Черное выгодно оттеняло цвет ее волос, летний ветерок во ржи, из ворота прорастала стройная шея, точеное личико, а зубки, зубки, «Орбит» без сахара, «Мастер Дент» отдыхает.
Если бы она надумала присоединиться к девицам в холле гостиницы, она не сразу нашла бы клиента. Дороговато будет.
При виде Мюйра на ржаное поле набежала грозовая туча, порыв ветра прошел по ржи. Но Рита тут же взяла себя в руки, вежливо улыбнулась, загарцевала холеными ножками, отступая от двери и как бы вовлекая гостя в номер, заговорила по-эстонски.
— Нет-нет, прелестное дитя, — возразил Мюйр, входя. — Давайте говорить по-русски. Будем снисходительны к людям, которые не знают нашего языка. Это не их вина, не так ли? Им можно посочувствовать. Они сами себя обрекают на глухоту.
Говоря это, он поставил кейс на пол, потом вручил Рите зонт и начал снимать перчатки, по очереди сдергивая их с пальцев. Когда перчатки были сняты, бросил их в шляпу и шляпу тоже вручил Рите. Затем позволил снять с себя пальто и размотал шарф.
Возраст пожилых людей можно определять по лицу и рукам, а можно и по одежде. Время, когда они переставали следовать моде, застывало в покрое их костюмов и платьев. Даже у тех, кто за модой никогда не следил. Магазинный ширпотреб тоже нес в себе отпечаток времени.
На Мюйра это правило не распространялось. Он выпадал из времени. В его черном костюме-тройке угадывались и кичливая суровость пятидесятых, и развратная избыточность наших времен с потугами модельеров внести хоть какое-то разнообразие в консервативный мужской костюм, а золотая цепочка карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу века.
Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями серые жесткие волосы на висках, кончиком мизинца расправил усы. Поинтересовался у Риты, оглядывая себя:
— Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?
При этом он слегка подмигнул мне через зеркало: сейчас вы увидите, юноша, что я был прав, больше семидесяти восьми мне не дают. Такой у него, видно, был пунктик.
— Сто пятьдесят, — с любезной улыбкой ответила Рита.
— Вот как? — слегка удивился он, но глаза застыли, стали жесткими, мертвыми.
— Неужели больше? — тоже удивилась она. — Этого не может быть.
— Вы мне льстите. Разрешите представиться: Матти Мюйр. С кем имею удовольствие?
— Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, — представилась и она.
— Рита Лоо, Рита Лоо, — пожевал Матти Мюйр, словно вспоминая. Но я почему-то был совершенно уверен, что он только делает вид, что вспоминает. А на самом деле все прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И ничего не прощает. И Риту Лоо он знает, а она знает его. Но оба это скрывают.
— Я знал молодого человека с такой фамилией, — сообщил Мюйр. — Да, знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему отношение?
— Он был моим мужем, господин Мюйр.
— Вы развелись?
— Он умер, господин Мюйр.
— От чего?
— От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От жизни, господин Мюйр.
— Прискорбно. Весьма прискорбно, — покивал он, но глаза оставались холодными, мертвыми. — Но неотвратимо, увы. Впрочем, почему «увы»? Смерть бывает и избавлением. Не правда ли, Рита Лоо?
У меня снова, как уже не раз за последние дни, появилось ощущение, что я попал в чужую компанию, где свои страсти, понять которые постороннему не дано. И страсти эти такого накала, что в холле словно начало пованивать серой из преисподней.
