Все трое вздрогнули и обернулись. Генерал направлялся к ним ровным, неторопливым даже шагом — прямой, собранный, по виду совершенно невозмутимый.
— Я отдал распоряжения артиллерийской части, — объявил Марушевский так, словно сообщал что-то ординарное, скучное даже. — Она уже заняла позицию. Ровно в два часа пополудни по зданию казармы будет открыт огонь.
Максим панически глянул на часы. Половина первого.
— Да вы чего, с глузда съехали⁈ — заорал Миха. — Похоронить хотите людей под обломками⁈ Своих ребят⁈ Вы ведь за них отвечаете!
Марушевский глянул на Миху с легким раздражением, но ответил так же спокойно:
— Часть, саботирующая приказы и выступившая против командиров с оружием в руках, становится мятежной, то есть все равно что вражеской, и поступить с ней следует по законам военного времени. Впрочем, если до двух часов солдаты покинут казарму и выдадут зачинщиков бунта, они отправятся на фронт в статусе штрафников. Я сам разберу их жалобы и отреагирую, если они окажутся по существу.
— А что станет с зачинщиками? — спросил Максим.
Марушевский чуть помедлил, потом ответил:
— Их ждет суд.
— Так надо к ребятам бежать, сказать им! — не в силах устоять на месте, Миха нервно принялся шагать туда и обратно поперек переулка, вздымая валенками снег. — Времени мало!
— Вы возьмете на себя переговоры, комиссар Ростиславцев? — спросил Марушевский.
Максим заметил, что левое веко у него подергивается.
— Да. Мы с товарищем Бечиным войдем в казарму и постараемся всё уладить.
— Весьма благодарен вам, — сдержанно кивнул Марушевский. — Смутьяны настроены против офицеров, гражданское лицо они выслушают охотнее. Я, право же, предпочел бы избежать кровопролития. А теперь мне нужно пройти в американский госпиталь, успокоить раненых…
Ну конечно, спокойствие американцев важнее жизней своих людей, зло подумал Максим и устремился за Михой, который уже почти бежал к казарме. Она оказалась массивным каменным зданием. Скверно, если дойдет до обстрела, мало кто спасется из-под обломков.
Из окна казармы по пояс высовывались два взъерошенных солдата с винтовками.
— А ну стоять, а то пристрелим! — с отчаянной и, похоже, деланной лихостью выкрикнул один из них.
— Да свой я, ребята, Миха Бечин, — Миха развел руками, показывая пустые ладони. — Кликните кого с Соломбалы или с Маймаксы, признают меня. А это комиссар от правительства со мной, Максим Ростиславцев, наш человек.
Один из солдат исчез в глубине здания. Пару минут спустя деревянная дверь приоткрылась и оттуда высунулась голова в фуражке:
— Ну заходите, коли свои.
В казарме было душно, прокурено и темно, несмотря на разгар дня. Маленькие окна едва пропускали тусклый дневной свет, а электричество не работало — видимо, его отключили недавно, потому что других источников освещения предусмотрено не было. Так что помещение казалось заполненным смутными силуэтами.
Со всех сторон на Максима обрушились разрозненные выкрики:
— Жрать дают гнилую треску и помои! А у англичан-то консервы мясные!
— Семье пособие обещали, а ни черта не платят! На рябчиков офицерам есть деньги, а на хлеб моим детям — шиш!
— Погоны носить заставляют! Как при царе!
— Контрреволюция!!! — одновременно закричали несколько голосов.
Максим растерянно озирался. Едва он пытался кому-то ответить, этот голос сразу перебивался несколькими другими. Как совладать с этой взбудораженной толпой, переорать ее, заставить замолчать? Миха жал кому-то руки, говорил, бурно жестикулируя, и его вроде даже слушали, но всего несколько человек. А уже без четверти час…
— А в Красной-то армии солдаты и командиры из одного котла едят!
— И землю большевики взаправду народу раздали, а не как у этих — ждите да ждите у моря погоды!
— Живот как болит, силушки нет терпеть, помогите, братцы!
— Унтер мне так по зубам врезал, два выпали!
Ставки высоки как никогда. На кону не только жизни двух сотен человек, а заодно Михи и самого Максима. По сути речь о судьбе Белого дела в Северной области. Эти солдаты — не пришлые партизаны, они местные, архангельские, свои. Если похоронить их под обломками казармы, это мгновенно развяжет уличные бои; и даже если союзников и русских офицеров не сметут, белая власть окажется в крови по колено. Надо действовать!
— Звали за родину и революцию воевать, а сами царские порядки возвращают!
— Довольно с нас, братцы!
— По домам, ребята! Сами свою землю отстоим, без офицерья!
Максим нащупал какой-то предмет — кажется, табуретку. Забрался на нее и тут же уперся макушкой в потолок. Набрал полные легкие вонючего воздуха и что было силы заорал:
— Выслушайте меня! Я от правительства! Давайте вместе решать, что делать станем!
Гомон и не думал стихать, пока кто-то в глубине казармы не гаркнул: «Тише вы, ухари! Хорош бузить, дайте сказать комиссару!» Стало чуть тише.
Максим судорожно вздохнул. Сейчас он должен сообщить этим людям, которые и так уже настроены против командования, что оно намерено всех их перебить, если они не сдадутся. Да выйдет ли он отсюда живым после такого?
— Товарищи! Я понимаю, у вас много причин для недовольства! — выкрикнул Максим. — Вам здесь приходится нелегко. Всем теперь приходится нелегко. Потому что идет война! Но то, что вы делаете сейчас — это вооруженный мятеж!
Глаза привыкли к сумраку, и Максим видел, как некоторые солдаты растерянно переглядываются или опускают голову. Видимо, они действительно не осознавали, насколько далеко зашли.
— В военное время такое недопустимо! — продолжал давить Максим. — Если вы немедленно не прекратите беспорядки, командование будет вынуждено применить силу! На здание уже нацелены артиллерийские орудия!
Поднялся возмущенный гомон. Кажется, сами стены казармы застонали. Табуретка качнулась, но выстояла. Максим сжал кулаки и заорал что было силы:
— Мы еще можем не доводить до беды! Одумайтесь, прекратите мятеж! Сложите оружие и выходите на переговоры с командованием! Никто не хочет проливать кровь русских солдат! Дело пока можно решить миром!
— Да всё ты брешешь, комиссар, — спокойный голос долговязого солдата без фуражки перекрыл гул толпы. — Не станет офицерье ничего с нами решать. Разоружимся — так перестреляют нас, и вся недолга.
Да, у бунта определенно были вожаки.
— Типун тебе на язык! — вмешался Миха. — Комиссару не веришь, так меня хоть послушай. В прошлый раз же договориться получилось? Командира полка сменили? И теперь надобно миром спор решить. Но как это сделать, пока вы тут заперлись и буяните?
Раздались выкрики:
— При прежнем командире унтера нас били и при новом так же бьют! Хрен редьки не слаще!
— Добром нас баре-офицеры слушать не станут!
— Офицерье на штыки! Подзабыли семнадцатый годик — дак мы напомним!
Миха упорно пытался переорать толпу:
— Командирам что нужно, по-вашему, солдаты или мертвецы? Не дураки они своих в землю класть, город против себя поднимать.
— Тебе-то мы верим, Михал Иваныч, — раздумчиво протянул долговязый. — Вот только сам ты, не в обиду будь сказано, доверчив больно. Офицерье не знаешь, как мы его знаем. Этим гадам солдат — что вошь или муха. Старого командира на нового сменили — и что, лучше стало? Да токмо хуже. Коли офицеры могли бы нужду нашу понять и людей в нас увидеть, разве поднимали бы мы их на штыки в семнадцатом?
Максим вытер со лба пот и слез с табурета. Солдаты что-то бурно обсуждали между собой, но отдельных реплик он уже вычленить не мог — все слилось в яростный неразличимый ор. Сказать больше нечего. Если повторить то же самое, могут начать бить и вряд ли остановятся. Ему не верили — он был для них чужой. А Михе не верили по обратной причине: он был слишком уж свой, его не воспринимали как представителя власти. Кого же они послушают? Офицеров? Да их тут разорвут на куски голыми руками. Господи, почему ни один из них не смог установить доверительных отношений с солдатами, за которых отвечал? Члены правительства? Они такие же чужие солдатам, как Максим. И потом, раз никто из них сюда не пришел до сих пор, значит, и не придет. Священник? Это вряд ли, попов нынче не жалуют.
