друг Троцкого согласен принять те картины русских мастеров, которые выставлены в музеях?
— И не только картины, — подыграл ему Молотов. — Также Хаммер проявляет определенный интерес к нашим старинным иконам, в частности к Андрею Рублеву и Симону Ушакову. Как мне доложили, он желал бы приобрести Рублевский «Спас».
— Бывший семинарист Джугашвили, хорошо знавший, ЧТО стоит за этими именами, не смог скрыть своего удивления:
— А наш американский друг догадывается, СКОЛЬКО стоят иконы Рублева или Ушакова?
Молотов пожал плечами, однако Сталин ждал более вразумительного ответа, и он негромко произнес:
— Думаю, догадывается, товарищ Сталин.
— В таком случае он что, считает нас полными идиотами?
Молотов предпочел дипломатично смолчать, а Сталин уже развивал, видимо, окончательно сложившуюся мысль:
— Я думаю, нам не с руки отказываться сейчас от услуг друга нашей страны господина Хаммера, но расплачиваться с ним надо валютой, адекватной той технике, которую он поставляет на наши поля.
Замолчал, пыхнув трубкой, и уже с жесткой интонацией в голосе добавил:
— Кое-кто хотел бы видеть в нас неотесанных, дремучих варваров, не признающих своей истории, что ж, хотеть — это их право. Но я надеюсь, товарищи понимают, что это вопрос государственной важности и государственной безопасности. И если кто не желает понимать, скажите. Честно, по партийному.
Уловив столь родное словосочетание «государственная безопасность», Ягода воспрянул было духом, однако в тишине просмотрового зала прозвучала заключительная фраза, которую можно было истолковать как «непонимание отдельными товарищами столь важного момента», и он вновь ощутил неприятный холодок в груди. А Сталин между тем продолжал, вроде бы как обращаясь к Молотову, но Ягода прекрасно понимал, что эти слова говорятся для него лично:
— Посоветуйтесь с товарищами, и не позже чем завтра жду ваших предложений…
Заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода правильно понял намек Сталина — надо было защищать интересы молодой еще на ту пору страны Советов, и уже на следующий день по сохранившимся иконописным мастерским и по церквям были посланы гонцы в кожаных приметных куртках, которые должны были сыскать таких иконописцев, которые могли бы сработать под знаменитых русских мастеров. Так и наткнулись на молодого еще Луку Ушакова, который так намастырился писать под своего однофамильца, а возможно, что и пра-пра…правнука Симона Ушакова, что его иконы не могли отличить от оригинала даже поднаторевшие в этом деле иконописцы. Всё остальное было делом привычным.
…Весна 1931 года выдалась слякотная, голодная и ранняя, по деревням и селам, словно голодные волки, рыскали подручные Ягоды в поисках врагов народа, которые будто бы мешали становлению колхозного строя, и когда Лука Ушаков увидел на пороге избы трех незнакомцев в приметных кожаных куртках с револьверами на поясах, да еще председателя сельсовета, застывшего в дверном проеме, он даже не очень-то испугался. В свои неполные девятнадцать лет он уже устал от той беспросветной жизни, которую пришлось влачить после расстрела отца и деда, знатных иконописцев, которые расписывали в свое время Троице-Сергиеву лавру. Едва концы с концами сводили с матерью, перебиваясь случайными заработками с отрубей на воду. А что за люди подкатили к его дому на черной машине, догадался сразу. Да и бегающие глазенки председателя сельсовета не предвещали ничего хорошего.
Поднявшись из-за стола, за которым он доводил «до ума» икону Владимирской Божьей Матери, Лука обреченно вздохнул, окинув прощальным взглядом домашний иконостас, и только произнес негромко:
— Одеваться, что ли? Или все это без нужды, можно и в портах на двор выйти?
— Поговори еще! — огрызнулся самый молодой и, видимо, самый рьяный из чекистов. Однако его тут же осадил высокий блондин:
— Разговорчики!
И уже обращаясь к Луке:
— Так это ты Ушаков?
— Ну!
— И ты, значит, иконы рисуешь?
— Пишу. Иконы пишут, — поправил его Лука, которому уже нечего было терять, и только чувство горькой обиды за свою неудавшуюся жизнь заполняло его грудь.
— Поучи еще, пис-с-сатель! — вновь встрял все тот же рыжий из молодых да ранних. И вновь его осадил высокий блондин:
— Уймись! Иначе я сам тебе язык укорочу.
— Укорочу, укорочу… — пробубнил явно раздосадованный рыжий. — Дали волю всякой разной контре, и заместо того, чтобы этих вот мазил да попов всяких к стенке ставить…
Он замолчал, обидчиво засопев, но и без того было ясно, что, будь на то его воля, Лука Ушаков уже давно бы лежал с пулей от винтореза в груди под стареньким пристенком.
Блондин между тем шарил глазами по лицу Ушакова. Остановился взглядом на выпирающих из-под латаной перелатанной рубахи ключицах, на которых уже не оставалось ни грамма мяса — кожа да кости, вздохнул и негромко спросил:
— Это ты портрет товарища Сталина рисовал, который в сельсовете висит?
Отпираться не имело смысла, и Лука, скользнув взглядом по затихшему в дверном проеме председателю сельсовета, угрюмо кивнул головой:
— Я. — И тут же, дабы избежать дальнейших обвинений: — Но я же по просьбе председателя нашего… И строго по картинке из журнала, которую он мне дал. Я же ничего лишнего… я даже хотел, чтобы самому товарищу Сталину понравилось.
— Понравилось, мать бы твою в поповщину! — не выдержал все тот же рыжий, однако блондин даже не обернулся на его бурчание и задал вопрос, от которого Лука даже растерялся немного:
— Так ты, наверное, не все иконы продаешь, что-нибудь и для себя оставляешь?
— Ну-у, есть, конечно, несколько штук, — покосившись на председателя сельсовета, вынужден был признаться Лука. — Но это только те, которые для душевной радости писаны.
Услышав явно контрреволюционные слова про «душевную радость», для которой писаны иконы, рыжий скрежетнул зубами, потянувшись рукой к кобуре на поясе, однако блондин уже снова обращался к Луке:
— И показать можешь?
— А чего ж не показать? — шевельнул костистыми плечами Лука, не понимая, чего именно добиваются от него гости в чекистских куртках. — Вон они висят.
И он показал на иконостас в красном углу избы, которому могла бы позавидовать даже самая богатая церковь.
Блондин шагнул к иконостасу, долго, словно под лупой, разглядывал каждое творение, некоторые доски даже пощупал руками, наконец произнес, нахмурившись:
— А ты, паря, случаем, ничего не путаешь? Это же старинного письма иконы.
— Так я же их и творил под старину, — пояснил Лука. — Моего письма иконы.
Председатель сельсовета, как на больного, смотрел на Луку, который и клуб ему оформлял бесплатно, и плакаты с транспарантами к Первому мая да ко Дню Октябрьской революции малевал. После такого признания уж точно пустят в распыл. В лучшем случае — лет на десять запрячут.
Однако блондин, будучи старшим в этой троице, был совершенно иного мнения. Он еще раз прошелся взглядом по
