Гром среди ясного неба - Генри Саттон

Конечно, патрули вызывали тревогу, ведь они могли спуститься в долину. Но он придумал выход из положения. Он совершенно не был уверен, что это спасет его, и не знал, дойдет ли вообще до этого, но все же испытывал удовлетворение, что сумел предусмотреть и такую возможность: если патрули спустятся в долину с фонарями, он просто достанет свой и сделает вид, что он один из них.

План был не слишком надежен, но все же лучше, чем ничего. А теперь, полчаса спустя, когда он уже продвинулся вперед еще на несколько миль, его тревога угасла, так же как угас свет фонарей. Он не мог утверждать, что ушел настолько далеко, что перестал видеть свет. Не исключено, что патрули перешли на другой склон. Но это не имело значения. Главное, что он шел вперед. Часа через два он будет у подножия хребта Окуир и тогда вознаградит себя плиткой шоколада и отдыхом. А утром начнет подъем.

Он стал считать шаги, даже позволил себе роскошь произносить вслух каждое десятое число, когда его левая нога делала пятидесятый, шестидесятый и семидесятый шаг. Он так увлекся счетом, что не сразу услышал, вернее, просто не обратил внимания на гул самолета над головой. Затем внезапно понял, что это был не трансконтинентальный реактивный лайнер, которые обычно летают на высоте пяти-шести миль, а винтовой самолет, летевший довольно низко над долиной. Он не мог идти на снижение, чтобы приземлиться в аэропорту Солт-Лейк-Сити. Ему помешали бы горы Окуир. Самолет искал его! Но найти его ночью, в такой темноте, было невероятно! Или возможно? У них ведь есть всякая хитрая техника. С помощью инфракрасных лучей с самолета У-2 можно сфотографировать носовой платок на расстоянии нескольких миль. Человека можно обнаружить и по теплу тела. Но когда они проявят свою чувствительную пленку, он будет уже далеко. Тогда зачем они летают?

Но, может быть, пролетавший самолет не имел к нему никакого отношения? Поль старался убедить себя, что это самолет какого-нибудь местного фермера, возвращавшегося домой после кутежа в городе и придерживавшегося железнодорожного пути, чтобы избежать столкновения с горами. Однако это было маловероятно. Зачем ему лететь так низко? Да и как можно разглядеть в темноте железнодорожный путь? И как бы в ответ на его вопросы над долиной ослепительно вспыхнула ракета. Поль зажмурился. Его глаза, привыкшие к ночной темноте, даже доли секунды не могли вынести этого невероятно яркого света. Самолет летел не менее чем в двух милях от него.

Заметили ли они его? Могли ли они его заметить? Странно, но в долине не было теней. Впрочем, нет, это естественно. Он находился на земле, и угол освещения был таким, что их и не должно было быть. Но сверху? С самолета? Он не имел понятия, могли ли его увидеть. Несколько секунд спустя вспыхнула вторая ракета, уже чуть севернее. Тот это самолет или уже другой, он не мог понять. Но достаточно и одного. Ведь Поль находился не в горах, здесь негде было спрятаться. В отчаянии он подумал, не попробовать ли копать? Но нет, это совершенно невозможно, это просто инстинктивное желание спрятаться. Он побежал. Бежал минуту, может, полторы, пока не заболело в груди, не пересохло в горле, а ноги не начали подкашиваться. Но он продолжал бежать, зная, что это бесполезно, что так ему не достичь спасительных гор с их камнями, деревьями, кустарником. Он упадет, задохнувшись, еще в долине, беззащитный под этим ужасным, ослепляющим светом. Поль заставил себя перейти на быстрый шаг. Только одно ему пришло в голову — глупо, абсурдно — передвигаться как бойскауты: пятьдесят шагов бегом, пятьдесят шагом. Но и в этом случае потребуется не менее сорока пяти минут.

Гул самолета нарастал. Он раздавался с двух сторон, и Поль понял, что самолетов было два. Почти одновременно темноту прорезали две вспышки ракет. На этот раз примерно в миле от него. Бесполезно прижиматься к земле и укрываться полынью. Даже если бы он успел нарвать большую охапку и укрыться ею, это было бы заметно и выглядело неестественно. Нет, это не годится.

Но выход нашелся. Надо прикрыться не полынью, а шаром перекати-поля! Конечно! Поль осмотрелся и при свете догорающей ракеты различил впереди довольно большой шар, перекатываемый ночным ветерком. Поль шагнул вперед и успел его схватить. Шар был похож на лапу гигантской кошки: колючий, но терпимо. Он вырвал из него кусок и нахлобучил на голову до самых плеч. Это лучше, чем ничего. Поль ускорил шаг. Может быть, эта хитрость и поможет, думал он. У него впервые появился проблеск оптимизма и надежды. Ведь долина простиралась на десять миль в ширину и тридцать в длину. Такую территорию нелегко просмотреть ночью. И хотя вспышки были очень яркие, они длились лишь минуту или две.

В невероятном напряжении Поль продолжал идти на восток, уже думая не о том, как бы добраться до гор. Теперь каждый шаг казался достижением. Он представил пловцов через Ла-Манш, которые мечтали добраться до берегов Франции. Наверное, эти берега казались им чем-то недостижимым и они были сосредоточены лишь на том, чтобы поднять из воды тяжелую руку, сделать еще один взмах, преодолеть еще один ярд. Пробираясь через этот ужасный шум и свет, Поль сравнивал себя с этими пловцами. Ну, когда же они замолчат, перестанут гудеть над головой! Вдруг позади него, на расстоянии полумили, вспыхнула ракета. Вслед за ней еще одна, но уже в нескольких сотнях ярдов от него.

Первым желанием было бежать, вторым — замереть. Поль пожалел о том, что не замер сразу, как только вспыхнула ракета. Но ведь перекати-поле тоже двигается. Ему хотелось припасть к земле. Но двигаться было опасно. Надежнее стоять и ждать, когда эта чертова ракета погаснет. И он стоял, шепча ругательства. Через несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, ракета погасла. А несколько минут спустя еще две ракеты осветили небо в трех — трех с половиной милях к северу. На таком расстоянии ему ничего не грозило. Все еще держа перекати-поле, он зашагал вперед. Он остался в живых, хотя бы на время. Голова кружилась от радости. Он поклялся, что больше никогда не наступит на муравья,— Поль понял, что испытывают муравьи, когда снуют по бесконечному открытому пространству и, может быть, тоже шепчут ругательства…

Дядя Уильям уже не мучился. Он был без сознания.