– Как сейчас вижу, – сказал дон Лотарио, – идет по Пасео-дель-Оспиталь под руку с женой, белокурой такой, а впереди – девочки, тоже под ручку, и смеются… Сеньора-то сама из Басконии – широкая в кости, полногрудая, но длинноногая, а кожа – шелковистая. Дон Норберто – из Мадрида.
– А вот про него не скажешь, что широк в кости, – пошутил полицейский Хименес. Потом показал на фотографию, которая стояла на столе в кабинете.
Дон Лотарио подошел поближе: на фотографии супруга дона Норберто, совсем еще молодая. И внизу подпись: «Норберто от Алисии».
– Да, это она.
Над креслом у письменного стола – чудовищный портрет маслом самого дона Норберто.
Они осматривали квартиру, время от времени обмениваясь короткими замечаниями или вспоминая что-то по ходу дела, пока наконец Хименес не поглядел нетерпеливо на часы и не сказал:
– Ну ладно, сеньоры, мне надо идти. Как заметил комиссар, все в ваших руках. Вот ключи от квартиры и список всех произведенных по этому делу расследований. Я в любой момент к вашим услугам. Надеюсь, вам быстро удастся найти следы этих красных, рыжих – или как вы их там называете – близнецов.
И без лишних слов протянул им руку и поспешил прочь.
Когда они остались одни, Плинио сказал:
– Пошли в гостиную, по-моему, я видел там электрический камин, а то меня в этом погребе начинает знобить.
Они погасили свет и пошли в гостиную. Проходя мимо телефона в коридоре, Плинио захватил телефонную книгу.
Они включили камин, настольную лампу и уютно устроились за столом. Закурили сигареты, и Плинио, затянувшись и водрузив на нос очки, со свойственной ему неторопливостью принялся листать телефонную книгу. Судя по списку, который дал им Хименес, сделано было мало, да и то, что попроще.
Ветеринар, надвинув шляпу на самые брови и зажав в углу рта сигарету, оглядывал комнату, самую маленькую в квартире, но где, без сомнения, главным образом и проходила неяркая и одинокая жизнь рыжих сестер. По словам Хименеса, у них была всего одна служанка, которая приходила через день, чтобы постирать и убрать квартиру. Остальное же время несчастные сиротки, дочери нотариуса, проводили одни, как сообщила комиссару служанка сестер, которая первая обнаружила, что обе ее старые госпожи исчезли.
Друзья обратили внимание на то, что в этой комнате на самых видных местах по стенам были развешаны в рамках маленького и среднего размера фотографии родственников и друзей. Словно бы затем, чтобы перед глазами всегда было то, что составляло главную и лучшую часть их жизни.
Пока Плинио был занят телефонной книгой, дон Лотарио внимательно, одну за другой, рассматривал фотографии. Многие совершенно потускнели. Очень скоро они выцветут окончательно и превратятся в желтые кусочки картона, на которых не будет ни лиц, ни пятен. Дон Лотарио пробегал взглядом по лицам незнакомых ему людей и думал о том, что образы умерших выцветают и тускнеют в памяти друзей и родственников вот так же, как эти фотографии. И приходит день, когда ни в умах, знавших нас, ни в сердцах, нас любивших, не остается о нас никаких воспоминаний. Потом поделят наши бумаги, мебель и одежду, перестроят кладбищенскую нишу, освобождая место для других, разобьют могильную плиту – и все то, что было нашей жизнью, составляло смысл нашего присутствия на земле, наши слова и манеры станут пустым звуком, будут так далеко от жизни, словно бы мы и не рождались на свет. Ему вспомнилось: когда перебирали полы в зале у них дома, на обратной стороне одной из старинных мраморных плит, которая когда-то, видимо, была могильной плитой, обнаружили надпись: «Хусто Мартинес Ло… (1802–1837)». Это открытие не давало ему покоя, и он несколько месяцев расспрашивал в селении обо всех Лопесах, Лобесах и Лоренсо. И обо всех Мартинесах, и Хусто Мартинесах – не сыщется ли хозяин имени, которое он и его недавние предки топтали в течение всей жизни. Но так ничего и не дознался. Потому что церковный архив сожгли в гражданскую войну, а архив гражданский такие давние времена не охватывает. «Неужели же, – говорил он себе, – этот Хусто Мартинес Ло… прожил на этой грешной земле тридцать пять лет и не оставил о себе никаких воспоминаний?»
– Хусто Мартинес Ло…! – воскликнул он, больше обращаясь к своим мыслям, нежели к действительности. – От тебя в этой долине слез осталось одно колченогое имя, которое по чистой случайности я храню в памяти.
Плинио оторвался от телефонной книги и уставился на дона Лотарио поверх очков. Но поскольку тот продолжал свой осмотр, не замечая, какое впечатление произвели его слова, Плинио, так ничего и не поняв, снова углубился в телефонную книгу.
Прошло довольно много времени, прежде чем дон Лотарио сказал:
– Смотри-ка, Мануэль, сколько тут фотографий наших земляков.
Тот поднялся посмотреть.
– Видишь, вот дон Норберто в дверях муниципалитета вместе с алькальдом Франсиско Карретеро.
– Ну и толст же был братец Франсиско!
– Наверное, какой-нибудь праздник – оба приодеты.
– Да, видно, примечательный день – оба в праздничных костюмах, а у Франсиско в руках – жезл.
– Послушайте, дон Лотарио, а кто такой Хусто Мартинес Ло…?
– Черт возьми! Откуда ты знаешь это имя?
– Вы только что сами его произнесли. – Я?!
– Да, сеньор, вы громко сказали: «Хусто Мартинес Ло…» И что-то еще.
– Наверное, сказал: покойный.
– Не знаю, что именно. Но только вы начинаете разговаривать сам с собой, как тот каталонец, который, помните, ходил в «Сиркуло либераль» и за чашкой кофе заключал сам с собою сделки. Не помните?
– Как не помнить! А в один прекрасный вечер надавал себе пощечин, приговаривая: «Вот тебе, Мелитона, сукин сын. Вот тебе, вот тебе!..»
– И, бывало, после шести или восьми рюмок коньяку – потому что с каждым днем он пил все больше – он начинал говорить будто сразу со многими. Чем больше выпьет коньяку, тем больше ему мерещилось сеньоров вокруг, с которыми он спорил. Так вот, вы, беседуя с этим Хусто Мартинесом, идете по той же дорожке…
Дон Лотарио засмеялся и рассказал Плинио историю с могильной плитой, которую нашли у него в доме.
Поговорив еще немного, друзья принялись звонить по телефонам, которые были в книге, – такой план придумал Плинио.
Первый номер оказался телефоном бакалейного магазина. Дон Лотарио под диктовку Плинио записал адрес. По второму никто не ответил. Третий принадлежал людям, которым, как им объяснили, сестры звонили в тех случаях, когда надо было известить служанку. Четвертый – дону Хасинто Амату, духовнику сестер. Плинио попросил к телефону священника и условился с ним о встрече на следующий день в кафе «Универсаль». Так они звонили довольно долго, пока не получили список, в котором были модистка, гомеопат, домашний врач, молочная лавка и остальное в том же духе. Потом они составили рабочий план на следующий день и уже хотели уходить, собираясь поужинать в гостинице, как вдруг у дверей позвонили.
– Черт подери, Мануэль, а вдруг эти цветные сестрички объявятся и уведут у нас такое заманчивое дело прямо из-под носа, – сказал ветеринар с душевной мукой.
Плинио расхохотался и глотнул табачного дыма так, что тот проник в самые дальние закоулки дыхательных путей; закашлявшись, он пошел открывать.
Это оказалась женщина, тощая и нервная, замученная работой, а может быть, и нуждой.
– Я Гертрудис, служанка сеньорит, – сказала женщина. И, даже при тусклом освещении узнав Плинио, добавила: – Ах ты боже мой да никак это начальник Плинио.
– А я и не знал, Гертрудис, что ты живешь в Мадриде.
– Вот уже два года, сеньор. Я как все. Ну надо же – и дон Лотарио тут! – обрадовалась она при виде входящего дона Лотарио. – Ну надо же!.. Как же я рада, что вы тут! Вначале я вас не припала – в пиджаке-то, но как вы заговорили… А что вы тут делаете?
– А так, позвали – может, найду, куда пропали твои хозяйки.
– Пресвятая дева Мария! Я как раз пошла к другой моей хозяйке – я туда тоже хожу, – а тут мне и сказали, что звонили отсюда. Я и подумала, дай-ка забегу… тут рядышком – не стряслось ли чего еще ненароком.
– Нет, больше ничего. Проходи, садись.
– Хотите, я сначала вам пива принесу, в холодильнике стоит, все одно пропадет. И ветчина есть.
– Вот и хорошо, – сказал дон Лотарио, – и на свою долю неси.
– Ну как же я рада, что вы тут! Ну как я рада, как я рада! – И с этими словами она пошла по длинному коридору.
Когда ветчины и пива стало вдвое меньше и все трое сидели уютно возле камина, Плинио начал допрос:
– Как ты попала в этот дом?
– Так ведь если сеньоритам что было надо, они всегда имели дело только с нашими – из Томельосо. Даже еда в доме всегда была тамошняя: колбасу всякую покупали у Каталино, вино – у Гонсалеса Фернандеса, сыр – у Иносенсии Торрес. Да и я им то кашу по-нашему сварю, – то курочку зажарю. И все, все – так. Полюбилось им все это, когда там жили. А уж такие они хорошие, сеньориты. Ну хорошие – и все тут. И все-то время ходют, ходют. Туда-сюда, туда-сюда. А уж чистюли – все у них блестит. И весь-то день все моют да моют – сверху донизу, ни пятнышка на них, ни пылинки. И уж мастерицы – на все руки. Ну просто отдыха не знают. На работу и на мытье – отдыха не знают. Как они близ-нята, то и думают и делают все одинаково. Уж я и то сколько раз, особенно когда они в рубашках, не могу различить – кто одна, а кто другая. Одна, знаете, побойчее, поразговорчивее. А другая – поспокойнее, потише, но двигались-то они одинаково и руками – тоже одинаково. Я, знаете, Мануэль, как их различала? У одной, у сеньориты Алисии, на большом пальце на правой руке ноготь кривой.
