Память будет взрываться у него внутри черепной коробки долгие и долгие годы. Это и был его реликварий. Он будет бродить, дотрагиваясь дрожащим разумом до светящихся костей этих воспоминаний, свидетельств мгновений, в бреду, в чистейшем страдании.
Начиналось вековечное одиночество. Он начинал умирать.
Он заснул после наступления утра. Видел во сне Мауру, видел червей.
Проснулся: бесконечный упадок сил. Человек рядом с ним поднялся, сварил кофе. Он снова заснул. Проснулся из-за суматохи в комнате рядом. Плотные шторы были задвинуты, в помещение проникало мало света. Все было единым пятном свинцового цвета. Он поднялся, не стал закрывать дверь в ванную, включил холодную воду, попытался заплакать, но не выдавил ни одной слезы.
Он снова лег в постель. Кожа сморщилась от ледяного озноба. Он чувствовал, как поднимается температура. Не получалось лежать. Спина онемела. В животе бурлило. Горькая коричневая пленка облепила его язык. Он увидел таблетки, стакан стоялой воды вызвал у него отвращение. Он сделал два глотка, проглотил лекарство. Волосы пропитались потом, теперь они лежали слипшимися клочками, жесткими, спутанными. Он долго сидел на постели.
Кошмар не рассеивался. Он никогда полностью не рассеется. Монторси будет жить с ощущением, все более робким, но при этом все чаще возникающим, что не живет, что это не его жизнь, не настоящая, что это вовсе не он, а кто-то другой, незнакомец. Он будет месяцами слышать несуществующие голоса.
Он с трудом встал с постели. Его шатало. Он ощущал горячую вершину болезни. Ощущал два тела — свое и болезни. Потом он вошел в новые тенистые покровы. Снова явилось ощущение вины, чешуйчатое животное, которое грызло его всего, начиная с позвоночника, непосредственно под затылком. Она мертва, и это его вина. Он жил в состоянии дурного сна. На него градом сыпались образы Мауры. Между ними вклинивались неподвижные сцены: она — труп, ее раздробленный зуб, — он часами бормотал в своем лишенном света сне. Артиллерийский огонь образов. Потоки образов. Неистощимый, неизбежный водоворот образов. Это все Маура. Это все Маура. Маура. Я все еще люблю тебя…
У него был ужасающий вид, когда он вошел в соседнюю комнату. Джузеппе Крети молча сидел рядом со своим помощником. Монторси рухнул на стул. Положил голову между сомкнутых на столе рук. Некоторое время все хранили молчание.
Потом Монторси поднял голову, как бы пробуждаясь. Все вокруг было пятном свинцового света.
Он сказал:
— Я хочу вернуться домой.
Заговорил Крети:
— Нет. Это опасно. А вы слишком драгоценны.
— Драгоценен.
— Для нас. Вы драгоценны. — Он вытащил сигарету, зажег ее, сделал глубокую затяжку — желтоватая «папье маис» с душистым запахом. Передал пачку Монторси. Тот отстраненно поглядел на сигареты, тонкие, желтые. Взял одну, позволил себя предаться облачку теплого удовольствия внутри — и немедленно испытал чувство вины за это удовольствие, оскорбление, брошенное Мауре через несколько часов после ее смерти.
— Драгоценен…
— Вы много знаете об Ишмаэле, инспектор. Для нас это драгоценно.
У него не было времени подумать об Ишмаэле. А тут он окунулся в нежное ядро ненависти — фрукт, который будет зреть в нем до бесконечности, — тут он ощутил, как трепещет мягкая материя ненависти, вдохнул запах голого мяса раны. Он научится противопоставлять ненависть тревоге, чувству вины, боли. Ненависть спасает, она не есть противоположность любви. Это сырье — ненависть. Первичная страсть. Постоянный, вековечный поток. Времени не существует. О Маура, времени не существует…
Он посмотрел на Крети, сказал только:
— Да, Ишмаэль…
Они долго говорили об Ишмаэле в последующие дни. Монторси убедился в необходимости остаться в квартире на улице Подгора. Приходили дежурные, они играли в карты, ему часто было плохо, организм по-прежнему не принимал еду. Крети появлялся к полудню, они вместе ели, часто там бывал Мальджолио, ассистент Крети. Монторси крошил в тарелке простую еду, приготовленную тем, кто составлял ему компанию, часто это были консервы. Он не ел. Он заметно тощал. Самые худшие часы были утром, во время пробуждения, когда призрак белой нетронутой женщины возвращался в черные воды бессознательного состояния, и ее след, привкус преследовал его, пока он мотался между кроватью и ванной, между кроватью, ванной, таблетками и горькой водой, — и вторгался в шквал воспоминаний о Мауре, которые всплывали из этих черных молчаливых вод. Он слышал несуществующие голоса. Врач приходил почти каждый день. Через неделю после смерти Мауры он стал беспокоиться, этот врач: ведь до этого он говорил о возможном выздоровлении. Крети пребывал в задумчивости.
Часы, проведенные за разговорами об Ишмаэле, в лихорадочном переборе гипотез по поводу того, кто он такой, каким образом возможно разрушить его работу, за курением большого количества «папье маис», превращавшиеся в копченые окурки в тяжелой стеклянной пепельнице, отвлекали Монторси. Разговоры об Ишмаэле укрепляли его ненависть, мягкий плод ненависти, который деревенел, отвердевал до своего естественного соляного, минерального состояния. Они говорили, говорили, говорили. Слово за словом снова изучали отчет Фольезе о Миланской континентальной церкви. Пытались определить, где ее штаб-квартира, соединяя разрозненные данные, всплывающие из огромных потоков информации, находящейся в распоряжении команды, которую координировал Крети.
Но ему было плохо. Ему по-прежнему было плохо. Он тощал, разъедаемый лихорадкой, которая разражалась ночью. Кошмары. Иногда ему казалось, будто произошла измена, будто Мауру увлекли к другой жизни, которую она делит с другими людьми, с чужим реальным мужчиной.
Каждое утро — густые зеленые потоки желчи. Он принимал таблетки, горькие, белые. Язык был обложен. Он распутывал клубки сведений вместе с Крети, разбирал вместе с ним длинные табулаграммы, взятые из прежних архивов. Они вычисляли одного за другим агентов американской разведки в Вероне. Крети сам оформил для него свидетельство о болезни. Он разговаривал с шефом отдела расследований. Его уволили, шефа. На следующий день после смерти Мауры перевели в Рим. Молча уволили, никто не обратил внимания. Монторси останется в должности, в изматывающем ожидании, еще на шесть месяцев, или, как можно догадаться, до следующего сентября, со связанными руками, при отсутствии власти, которое позволит американской разведке хозяйничать на севере Италии, а Ишмаэлю упорядочить свои дела.
Две недели на улице Подгора. В конце второй недели Крети пришел потемневший в лице. Монторси был бледен, как бумага. Крети понадобилось более часа, чтобы рассказать ему. Они молча работали. Потом он ему сказал. Ишмаэль оставил новый Символ.
Это снова был ребенок. Два года, чуть больше. Его обнаружили недалеко от границы Курмайер, в Валь д'Аоста: растерзан на куски. Люди Ишмаэля снова вошли в контакт с итальянскими спецслужбами. Его нашли наполовину погребенным, в общественном парке, белого, запачканного землей, мясо содрано практически до костей. Телефонное сообщение было идентичным тому, которое указало на местонахождение трупа Мауры.
Это был новый Символ. Согласно тому, что сообщалось в отчете Фольезе, за ним последует Событие. Ишмаэль устранит новое препятствие.
Новость пришла на следующий день, когда Крети и Монторси работали над рядом адресов, пытались сопоставить их с внутренними данными, которые спецслужбы изъяли из кадастра — собственность, перешедшая в руки американцев или американских доверенных компаний, купленная ими в течение последних месяцев. Зазвенел телефон, ответил дежурный, просили Крети. Монторси увидел, как тот напрягся, сжал челюсти. Он провел рукой по своим коротким с проседью волосам. Монторси прикурил «папье маис», передал ее ему, пока тот еще разговаривал по телефону и смиренно кивал. Ему нужно было срочно идти. Было совершено убийство. Убили вице-директора Банка Франции. Он проводил отпуск на Монблане.
Спустя три недели Монторси начал приходить в себя. Медленно. Едва проснувшись, он шел в ванную, выплевывал пенистую густую слюну. Он потерял более десяти килограммов. Он не видел солнечного света более двадцати дней. Он был желтый, желтовато-зеленый, цвета гноя, выступающего на поверхности кожи. У него отросла борода, мышцы обмякли, спина стала худой, костлявой. У него болели суставы. Он без передышки исследовал свой реликварий. Присутствие Мауры чувствовалось все сильнее. Образы били в него, болезненно освещенные, с высокой частотой, даже теперь, когда он работал вместе с Крети. После убийства банкира в финансовых верхах Франции произошла революция. С ними связались представители французских спецслужб. Ишмаэль сделал высадку во Франции. Шел огромный поток информации между Парижем и Миланом. Имя Ишмаэля продолжало всплывать на поверхность кусками, которые нельзя было связать воедино.
