Неверное сокровище масонов
Сергей Зацаринный
© Сергей Зацаринный, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
I. Рассказ старого краеведа
Ужели, перешедши реки, увижу я свой отчий дом?
Валерий Брюсов. Блудный сын.
Рожденный под знаком Рыб, всегда склонен к мистицизму. Эта фраза, вычитанная из какой-то астрологической книжонки, которую я, томясь от безделья, взял с полки в комнате моей сестры, вспомнилась мне, когда электричка тронулась, и за окном потянулись унылые серые виды ранней российской весны. Ведь родись дядя Боря всего на пару дней позже, и был бы полный порядок. Характер его всегда идеально соответствовал честолюбивому и властному Овну. Ничто не мешало бы этому матерому карьеристу беззаветно стремиться вперед, бестрепетно расталкивая ближних, в суете жизненной ярмарки тщеславия и, кто знает, может быть, он и прорвался в ряды партийных небожителей, стоявших уже выше и идеологии, и морали, и закона. Во всяком случае, дядя Боря упорно шел к этому всю свою жизнь и почти достиг своей цели. Но стать членом ЦК КПСС ему так и не удалось. Возможно, именно из-за этих двух роковых дней, которые отделили его дату рождения от знака Овна.
На календаре стояло 21 марта, и я в этой плохо протопленной электричке ехал поздравлять с днем рождения всеми забытого пенсионера, тихо доживавшего свой бурный век на подмосковной даче. За окном было сыро и пасмурно, попутчики мои, в основном такие же неудачники, как и я, всю свою жизнь простроившие коммунизм и оставшиеся в конце ее у разбитого корыта, угрюмы и молчаливы. Зима совсем не хотела уходить, запуская холод в вагон и за шиворот. Глаз никак не мог зацепиться ни за одну деталь однообразного пейзажа за окном, и не оставалось никакого другого занятия, как думать.
А думы мои были невеселые. Перспектив не вырисовывалось никаких. Уже три месяца я торчал в Москве. Родной город встретил меня неласково. Как и тридцать лет назад он не верил слезам, но теперь стал каким-то хищным и безжалостным. Раньше участью слабых было – прозябание на задворках жизни, теперь это казалось несбыточной мечтой. Проигравших ждала гибель. Медленное, мучительное и бесславное умирание посреди апофеоза богатства и расточительства. А я был проигравший.
Кем еще можно считать отставного капитана внутренних войск, не нашедшего себя после армейской службы ни в органах, ни в нарождающейся рыночной экономике? Расставшись с армией в том самом судьбоносном 1991 году, когда приказал долго жить Союз нерушимый, я пятнадцать лет промотался по провинции в поисках счастья, пока три месяца назад не понял: все, надо обратно вертеть колесо Фортуны, и подался в столицу. Сестра давно звала к себе в Москву, но я не хотел никому мешать. Теперь обивал пороги охранных предприятий и детективных агентств. Но кому нужен отставник, которому уже каких-то пять лет осталось до пятидесяти? Здесь от молодых-то отбоя нет.
Скудные сбережения таяли, а пенсия, разве что не позволяла помереть с голоду.
Сестра помогала, конечно, чем могла, напрягала связи. Видимо, в глубине души, чувствовала какую-то вину за то, что ей достались прекрасные квартиры отца и деда, одну из которых она выгодно продала, и все у нее сложилось, и у детей все прекрасно, и в новую жизнь она влилась удачно, а у младшего брата ни семьи, ни кола, ни двора. Вот и теперь она отправила меня в Подмосковье, поздравлять с днем рождения дядю Борю, чтобы я немного развеялся и отвлекся от мрачных мыслей вдали от городской суеты. Заодно и старика порадовал.
Надо сказать, что дядя Боря был философ. Не просто какой-нибудь болтун и резонер, любящий порассуждать о жизни, а самый настоящий кандидат философских наук. И в этом тоже проявилось влияние знака Рыб. Дело в том, что своей специальностью он избрал научный коммунизм, самую благодатную ниву в минувшие времена господства исторического материализма. Все бы ничего, но диссертацию начинающий философ написал на тему идеологических течений XVIII века, а это, сами понимаете, сплошные тайные общества и масоны. В концепцию классовой борьбы трудящихся за свое освобождение все эти аристократические разборки никак не вписывались.
Диссертацию незадачливый теоретик, рожденный под знаком Рыб, а потому тяготеющий к мистицизму, с грехом пополам защитил, но университетская карьера у него пошла насмарку. Он подался на партийную работу, где его быстро заметили и продвинули. Оказалось, что пресловутые масоны и сейчас живее всех живых, да еще играют немалую роль в жизни самых разных стран, потому-то, изучавшему их идеологию дяде Боре скоро нашлась престижная и непыльная работенка за рубежом. Грянувшая перестройка окончила его карьеру. Старый коммунист не смог, как большинство своих коллег, быстро переквалифицироваться в социологи и отправился на заслуженный отдых на подмосковную дачу, где, всеми забытый и покинутый, размышлял о причинах краха социалистических режимов, на которые было потрачено столько прекрасных, но, увы, бесплотных идей и вполне реальных народных средств.
Сумки, наложенные сестрой, были довольно тяжелы, в основном за счет бутылок чилийского сухого вина, к которому дядя пристрастился в своей зарубежной жизни, а теперь, увы, не мог себе позволить. Поэтому меня на станции должен был встретить некий Алексей, заведомо предупрежденный. Он был соседом дяди Бори и, ввиду полной непригодности к какой-либо полезной деятельности, подрабатывал на жизнь всевозможными гаданиями и гороскопами. Теоретическую базу для сего почтенного занятия Алексей черпал из богатейшей дядиной библиотеки, заодно и скрашивая одиночество старика.
В марте темнеет рано, поэтому до дому мы добрались уже когда в окнах зажегся свет. Именинник ждал. В комнате было особенно тепло после промозглого весеннего тумана, уютно пылал камин, да и дядюшка настоял, чтобы я сразу выпил чуть ли не полстакана старого коньяку.
– Вино хорошо пить в солнечной Италии, – ласково напутствовал он, – а в наших палестинах без крепких напитков никак.
Что-ж, несмотря на то, что дядя Боря всю жизнь занимался идеологией, он так и остался прожженным материалистом. Коньяк сразу примирил меня с действительностью. Все вокруг стало милым и родным. Я с грустной сентиментальностью рассматривал нашу старую добрую дачу, где когда-то в розовом детстве был так счастлив и безмятежен. Тревоги, волнения, упорная учёба и первые разочарования – всё это осталось на долю городской квартиры, а здесь на даче были каникулы и выходные, любимые книги и заоблачные мечты. Здесь когда-то так любил жить мой отец. Как давно это было. Тридцать лет назад. Целая жизнь.
А вещи пережили своих хозяев. В обстановке дома почти ничего не изменилось. Всё та же мебель, крепкий обеденный стол на кухне, огромные кресла у камина, монументальный радиоприёмник «Мир». Некогда всё это казалось неслыханной роскошью и барством, а теперь были лишь воспоминанием о минувшей эпохе Великой Системы привилегий. Перебравшийся сюда, после выхода на пенсию старый философ не передвинул ни единого стула, свято сохранив уголок безвозвратно ушедшего, но так любимого им мира.
Вот и меня, когда я переступил порог нашей бывшей дачи, на миг охватила ностальгия, и жалостно защемило сердце. Был ведь и я счастлив! Давным-давно. В детстве. Как блудный сын притащился я сюда уже на склоне лет, промотав молодость по чужим краям. Только библейского возвращения не получилось. Некому было ни принимать меня, ни любить, ни прощать. Я словно вынырнул из прошлого, как привидение. По глазам сестры было видно, что она даже жалеет о том романтическом юнце, которого она со слезами проводила некогда в большую жизнь, в далёкую Алма-Ату, и навсегда запомнила его таким, любила, писала письма. Теперь вместо него придётся привыкать к крепкому, немолодому и, чего греха таить, совершенно чужому мужику. Словно в подтверждение этих мыслей дядя сказал:
– А ты молодцом! Сколько тебе уже?
– Скоро сорок шесть.
– Значит, сорок пять. Золотой возраст. Сорок пять – ягодка опять.
Эту идиотскую присказку мне приходилось в последнее время выслушивать постоянно. Никакие уклончивые: «Скоро сорок шесть…» не принимались. Ягодка, и всё тут. Зимняя вишня, наверное. Особенно упорно это твердила сестра. Моё будущее она видела исключительно в удачной женитьбе. Благо, одиноких и обеспеченных подруг у неё было хоть отбавляй.
Ужин прошел на славу, как и положено на именинах русского философа, за разговорами обо всём на свете. Дядя Боря, за то время что я его не видел, почти не изменился. Такой же желчный, насмешливый и седой, каким был в шестьдесят лет. Даже морщин у него почти не было, только несколько характерных линий прочерченных жизнью у глаз и рта. Его приверженность принципам нельзя было не уважать. Прожив полтора десятка лет безвыездно на загородной даче, он, даже не обзавёлся телевизором, прекрасно обходясь лишь радиоприёмником. Только читал и думал. Настоящая старость философа.
