Грэм Уинстон
С этим я справлюсь
– Спокойной ночи, мисс, – сказал охранник, когда я спустилась вниз, и я ответила: – Спокойной ночи.
Вряд ли он был бы так любезен, знай, что лежит в моем чемоданчике. Но он не знал, и я взяла такси. Легко было добраться и автобусом, но в такой день хотелось шикануть.
Отпустив машину в конце улицы, я поднялась к себе в квартиру и заперла дверь. Может кто и считает, что жить одной скучно, но только не я. Мне скучно не бывает. Всегда есть чем заняться, да и вообще я не слишком хорошего мнения об окружающих.
Едва войдя, я сбросила пальто, распустила волосы и расчесала их перед зеркалом. Потом смешала – тоже ради праздника – джин с коньяком и, попивая эту смесь, просмотрела расписание поездов да освободила ящики стола. Потом приняла ванну, второй раз за день. Вода всегда смывает лишнее не только с тела, но и с души.
Я была ещё ванне, когда зазвонил телефон. Немного подождав, я выбралась из теплой воды, завернулась в простыню и потащилась в гостиную. Звонил мужчина.
– Мэрион?
– Я.
– Ронни. Могла бы догадаться.
– Привет, Ронни.
– Не слышу радости в голосе.
– Ты немного не вовремя, милый. Я принимаю ванну.
– Могу себе представить! Жаль, что телефон – не телевизор!
Следовало сразу сообразить, что это Ронни.
– Ты не передумала ехать завтра одна?
– Но Ронни, мы это обсуждали уже раз пять!
– Какая-то ты странная. Или дело в другом мужчине?
– Конечно нет! Я еду на уикенд к школьной подруге в Суиндон.
– Давай я тебя подвезу.
– Ронни, милый, ты не понимаешь! Нам никто больше не нужен. Мы хотим побыть вдвоем, вспомнить школьные годы… Так редко удается встретиться!
– Да, тебя совсем загоняли на работе. На днях я загляну, поговорю со стариной Принглом. Серьезно…
Сегодня на работе я прищемила ноготь большого пальца, лак облупился. Нужно подправить.
– Что серьезно?
– Может, оставишь номер телефона?
– Не знаю, есть ли у неё вообще телефон, но попытаюсь позвонить.
– Завтра вечером, обещаешь?
– Не могу. Я даже не знаю, как там со связью. Но попытаюсь.
– Когда? Часов в девять?
– Ронни, я замерзла. И на ковер уже натекла огромная лужа.
Но отвязаться от него было труднее, чем от церковного нищего. И он тянул время, сколько мог, прежде чем наконец повесил трубку. К этому времени я успела высохнуть, вода в ванне совсем остыла, поэтому пришлось одеваться.
Надела я все новое: белье, чулки, туфли, платье. Не из предосторожности, – просто со временем так привыкла. Возможно, мозги у меня со сдвигом, но я люблю, чтобы все было как положено. И то же самое с людьми. Поэтому лучше бы мне вовсе не знать Ронни Оливера.
Люди вечно вмешиваются и мешают – не потому, что ты ошибся в своих планах, а потому, что они ошибаются в своих. Ронни вообразил, что меня любит. Ах, у него пылкая страсть! Ах, большое чувство. Да мы и виделись всего раз десять. Причем я старалась держать его на дистанции, ссылалась на занятость и так далее. Тьфу, все старо, как мир.
Вещи давно были уложены, осталось только закрыть чемодан. И как всего за несколько месяцев умудряешься обрасти барахлом?
Я прошлась по квартире. Начала с кухни, осматривая дюйм за дюймом. Все, что осталось от моего здесь пребывания, – дешевое посудное полотенце, купленное на Рождество, но я сгребла его и сунула к вещам. Потом так же старательно обследовала ванную и гостиную.
До сих пор не могу простить себе пальто, которое забыла в прошлом году в Ньюкасле. Всегда о нем вспоминаю, чтобы бдительность не терять. Глаза привыкают к вещам и легче легкого что-то оставить, а это плохо – назад-то не вернешься!
Календарь со стены я тоже прихватила. Потом надела пальто, шляпу, взяла чемоданчик – и тю-тю!
В отеле «Олд Краун» в Сайенчестере меня встретили с распростертыми объятиями:
– Не может быть, мисс Элмер, уже три месяца прошло, как вы были у нас последний раз? Сейчас надолго? Конечно, как обычно, ваш номер. Погода, правда, не для прогулок, но вы ведь не для того приехали, верно? Сейчас пошлем за вашим багажом. Хотите чаю?
Когда я останавливаюсь в «Олд Краун», то сразу словно подрастаю на дюйм. Прикидываться солидной дамой мне доводилось часто – ничего сложного тут нет – но только здесь я сама начинала в это верить. Спальня окнами во двор, атласные драпировки, кровать под пологом на четырех столбах, все та же прислуга, уже ставшая частью обстановки, и каждый день на ферме берешь Фьюри, часами скачешь верхом, останавливаясь только перекусить где-нибудь в маленькой харчевне, и возвращаешься только в сумерках. Вот жизнь! И вместо двух недель на этот раз я провела там четыре.
Газет я не читала, иногда вспоминала о фирме «Кромби и Строт», но словно работала там не я, а совсем другая девушка. Это мне всегда помогало. Порой пыталась представить, как ко всему отнесся мистер Прингл и ждет ли Ронни Оливер звонка, но крепко спать мне это не мешало.
Когда мой отдых кончился, на пару дней я заглянула домой, сказав, что я проездом и в субботу должна уехать. Большую часть вещей оставила в «Олд Краун», ночь провела в Бат в отеле «Фэрнли» под именем Энид Томпсон, указав последний адрес – «Гранд-отель», Суонси. Утром купила новый чемодан, наполнила его одеждой на весну. Потом в какой-то парикмахерской выкрасила волосы. Купила про запас очки с простыми стеклами, но надевать пока не стала. Забрала из камеры хранения свой кейс, который простоял там почти пять недель, – он прекрасно поместился в новом чемодане, – взяла билет второго класса до Манчестера и заодно «Таймс», чтобы с её помощью выбрать себе новое имя.
Имя очень важно. Оно должно быть не слишком банальным и в то же время не привлекать внимания – словно лицо в толпе. По опыту я знала, что имя должно напоминать мое собственное – Маргарет, или Марни. Иначе можно с непривычки не отозваться, когда окликнут, а это лишние проблемы.
В конце концов я стала Молли Джеффри.
И вот в конце марта мисс Джеффри сняла квартиру на Уилбром-Роуд и принялась подыскивать работу. Она казалась девушкой тихой и скромной, просто одетой, с короткой стрижкой и в массивных очках. Платья ей были несколько великоваты и длинноваты, потому что это лучший способ скрыть фигуру и придать некоторую нескладность. Оденься она как следует, мужчины сразу станут обращать внимание. А это тоже лишнее.
Билетершей в кинотеатре «Гомон» на Оксфорд-стрит она проработала до июня. С другими билетершами отношения у неё сложились вполне дружеские, но если её куда-нибудь приглашали, она отказывалась, отговариваясь тем, что дома мать-инвалид, за которой нужен уход. Ее даже жалели: бедняжка, вот не повезло, ведь молодость уходит.
Знали бы они, как я с ними согласна! Вот только не во мнении, на что её тратить. Для них все счастье состояло в том, чтобы шляться с прыщавыми юнцами, пару недель провести в Блекпуле или Риле, давиться на распродажах или за пластинками поп-музыки и в конце концов подцепить какого-нибудь клерка. А потом детишки, пеленки, магазины вместе с другими такими же затурканными женами… Ну что же, если им так нравится… Но я бы никогда на это не решилась.
Потом я перешла в кинотеатр «Рокси» неподалеку – там понадобилась помощница в билетной кассе. Директор «Гомона» дал хорошую рекомендацию, и меня взяли.
Мать жила в Торки, на Лайм-авеню, в одном из старинных домов за Белгрейв Роуд. Тут не было проблем с магазинами. Рядом море и санаторий. Из Плимута мы переехали два года назад – удалось купить дом без мебели. Мать хромает уже шестнадцать лет, хотя передвигается неплохо. Обычно она представляется вдовой флотского офицера, но на самом дело отец был всего лишь старшим матросом. Еще она утверждает, что выросла в семье священника; это тоже не совсем правда. Дедушка был человеком набожным и с разрешения епископа проводил службы в местной церкви, но сан никогда не носил.
Маме пятьдесят шесть, с ней живет наша Люси Нэй – маленькое, сухонькое, невзрачное добрейшее создание. Один глаз у неё больше другого. Про маму можно сказать одно: её никогда невозможно нельзя застать непричесанной и неодетой, и она всегда на ногах. Мама всегда точно знала, что верно и что неверно, и жила по своим представлениям. Когда я приехала в тот день, она сидела у окна и смотрела на улицу; стоило стукнуть в дверь, и она была тут как тут.
Человеком она была действительно странным. Я стала это понимать, когда немного подросла. Она меня целовала и вообще души во мне не чаяла, – и все же даже в проявлениях любви всегда ощущалась странная сдержанность. Даже целуя, мама всегда держалась на дистанции. Она часами просиживала у окна в ожидании, когда я покажусь, но вот я входила в дом – и никаких восторгов или слез радости.
Сколько я маму помню, она всегда была чрезвычайно худой. Но не как я, потому что все, что надо, у меня есть. Думаю, женских прелестей у мамы не было и в двадцать. Фигура у неё хорошее, как на старых фото Марлен Дитрих, но явно не хватало мяса прикрыть кости, и с возрастом она все тощала.
