Наталья Солнцева - Пятерка Мечей

На сцене шел снег. Вернее, его подобие, искусно изображаемое при помощи световых эффектов. Санкт-Петербург. Ночь… Страстная, полная отчаяния и безысходной тоски музыка Чайковского. Герман, Лиза, старая графиня и роковые «три карты» – тройка, семерка, туз.

Анна Наумовна Левитина сидела в ложе, затаив дыхание. Опера «Пиковая дама» неизменно приводила ее в трепет, необъяснимое волнение. Гениальная русская музыка ничем не хуже знаменитой итальянской, а сюжеты опер по драматизму и богатству чувств далеко опережают что бы то ни было иноземное. Только музыка может одновременно говорить о том, что герои делают, о чем они думают и что они ощущают в своих душах. Никакому другому виду искусства это неподвластно.

Театр был полон. Неповторимый сладковато-пыльный запах кулис, декораций, старинного паркета, плюша, парфюмерии и человеческого дыхания кружил голову. Лиза на сцене пела: «Уж полночь близится, а Германа все нет…»

Анне Наумовне стало душно.

– Пойду, пожалуй, домой, – решила она.

Тихонько положила программку и либретто в сумочку, достала номерок и, стараясь ступать неслышно, выскользнула из ложи. Неодобрительный взгляд гардеробщика, который принял от нее театральный бинокль и выдал модное демисезонное пальто, сказал ей, насколько дурно ее воспитали родители. Уйти из такого театра, с такого спектакля, не дослушать такие голоса, такую музыку! Это было выше его понимания. На сцене Мариинки[1] пели Собинов и Шаляпин, танцевали Анна Павлова и Галина Уланова. Старик проработал в театре всю жизнь, и почти сросся с ним, принимая к сердцу каждую мелочь. То, что зрительница, по виду вполне приличная дама, ушла до окончания оперы, он воспринял как личное оскорбление.

Анна Наумовна, стуча каблучками изящных ботинок, вышла из гулкого холла на улицу. Санкт-Петербург наяву мало чем отличался от Санкт-Петербурга на сцене. Те же дома, дворцы и гранитная Нева, те же тени блестящего прошлого, то же дыхание тайны, несбывшихся судеб и чужой любви, та же ночь и тот же снег… Ей казалось, что из одного театра она просто перешла в другой, где она уже не зрительница, а героиня, которая не смотрит на чужие слезы, а плачет сама, и это куда меньше ей нравится.

– Что за странное настроение?! – возмутилась Анна Наумовна и ускорила шаг.

Она шла по городу-призраку, каким всегда, с раннего детства представлялся ей Санкт-Петербург. Фиолетовый свет фонарей мерцал на античных фронтонах домов. Снег неслышно опускался на пустынный проспект. Анне Наумовне казалось, что она слышит то взволнованный шепот, то приглушенный смех, то сдавленный плач, то любовные стоны, то горькие жалобы… Окружающее пространство для нее было наполнено звуками, – шорохами, вздохами, колебаниями воздуха, как будто огромные мавры непрерывно размахивали опахалами из страусовых перьев. В детстве она видела этих мавров в театре, куда бабушка брала ее с собой на работу. Лет до пяти Аннушка думала, что все люди слышат и чувствуют то же самое.

– Бабуля, а кто это так громко дышит? А кто там, в соседней комнате, шуршит? – спрашивала она, распахивая огромные, доверчивые глаза, которые имели необычный сливовый оттенок.

– Где дышит? Кто? – пугалась бабушка. – Да у тебя, мать моя, не жар ли?

Она обеспокоено трогала Аннушкин лобик и укладывала ее в постель. Жара никакого не оказывалось, но гулять ее пару дней не водили, и девочка поняла, что про шорохи, тихие звоны и вздохи лучше никому не рассказывать.

Бабушку звали Екатерина Абелевна, она смолоду и до седых волос проработала костюмершей в Мариинском театре. И сам театр, и, особенно, костюмерная казались маленькой Ане заколдованным царством. Тусклая позолота, лепные украшения, бронза и хрусталь люстр, бархат лож, волшебная раковина сцены приводили ее в трепет. Она с благоговением взирала на артистов, которые были для нее заморскими принцами и принцессами, от которых пахло цветами, дорогими духами и нездешней, далекой и прекрасной жизнью, полной неистовых страстей и заманчивых приключений.

Ане никогда не надоедало вдыхать запах пудры и грима, бродить среди пыльных коробок, сундуков и шкафов, бесконечных рядов вешалок, рассматривать ослепительно красивые наряды, пышные платья, расшитые золотом и серебром камзолы, бархатные и суконные мундиры, яркие плащи, перья диковинных птиц, веера, шляпы, короны, бальные туфельки и лакированные ботфорты. Прозрачный газ и тяжелая парча, россыпи фальшивых бриллиантов, сверкающих, как тысячи звезд, королевские мантии и пестрые цыганские юбки, темные монашеские сутаны и шелковые одеяния одалисок,[2] баядерок[3] и прочих восточных красавиц казались атрибутами другого мира, о котором рассказывали Шехерезада[4] и Шарль Перро[5] в своих чудесных историях.

Выходя из здания Мариинки, Аня словно покидала блестящие недра царской сокровищницы, попадая в совершенно иной мир – строгий, блеклый и немного скучный. Какой из этих двух миров «настоящий», она не знала. Но мир театра нравился ей гораздо больше: он возбуждал и увлекал ее, тогда как другой – наполнял холодом и каким-то совершенно чуждым ей «порядком», о котором любила говорить бабушка. Театр был страстью и огнем, феерическим[6] карнавалом, а обычная жизнь – серыми буднями.

Екатерина Абелевна жила в старом трехэтажном доме, в двухкомнатной квартире, стены которой были сплошь увешаны фотографиями знаменитых певцов, танцовщиц, композиторов и балетмейстеров. В тусклые, томительные петербургские осени и зимы с каналов тянуло холодом и сыростью, и приходилось топить газовые печи, которых было две – на кухне и в гостиной. Аня любила забираться с ногами на старинный диван, громоздкий, с высоченной спинкой, и засыпать под бесконечные бабушкины истории о балеринах, певицах, музыкантах и их любовных похождениях.

Иногда, вечерами, к ним приходила поболтать соседка – одинокая пожилая актриса, у которой вся родня, все близкие умерли во время блокады. Аня называла ее «тетя Паша». Бабушка с соседкой негромко разговаривали, вспоминали молодость, разные театральные сплетни и анекдоты, а когда думали, что маленькая Аня заснула, принимались обсуждать ее странное поведение.

– Что с ней творится? Не пойму! – громко шептала Екатерина Абелевна, наклоняясь через стол к старой актрисе. – Вроде девочка, как девочка, а потом… ни с того, ни с сего, уставится в одну точку и… думает, думает… О чем?

– Так ты бы спросила ее, – советовала соседка.

– Спрашивала!

– Ну, и что?

– А ничего! Она на меня глазищи свои вытаращит, и хлопает ими, как будто я ее от глубокого сна пробудила. Будто не может сообразить, где она находится! Особенно неприятно, когда она начинает к чему-то прислушиваться. Все ей мерещится разное! То стоны, то шорохи! Да еще меня спрашивает: кто это ходит? кто это шуршит?

– Страсть какая! – ужасалась тетя Паша и подкладывала себе еще вишневого варенья, которое очень любила и могла съесть неимоверное количество.

– Если бы я хоть немного верила в медицину, я бы ее показала врачу. Прямо наказанье мне с ней! Стася уехала со своим подводником на Севера, а мне тут хоть с ума сойди!

– Ты им телеграмму отбей, – мол, приезжайте и забирайте свою дочку, я с ней не могу сладить! – шептала, оглядываясь на Аню, – спит ли? – соседка. – В твои годы уже надо отдыхать, а ты вся в заботах! На работу бегаешь, да внучка еще на тебе… Кто ж это выдержит?

– Не может она на севере! – сокрушалась Екатерина Абелевна. – Холода не переносит. Тут, на Балтике, климат хоть и гнилой, но таких морозов и ветров не бывает. А на Северах Анюта то и дело болела, едва не померла в полтора годика! Вот Стася мне ее и подкинула. Кто ей еще поможет, кроме матери?

Тетя Паша сочувственно кивала.

– Если честно, Катюша, я тебе даже завидую, – вздыхала она. – У тебя Аня вроде игрушки, – она тебя и развлекает, и болеть не дает! А я совсем одна-одинешенька на всем белом свете… Лежу ночью, тоску свою лелею, да прислушиваюсь, как сердчишко барахлит, как печенка ноет! То в боку кольнет, то в спину вступит…Врагу своему такой жизни не пожелаешь!