Эрнест Хемингуэй
Эшиллесова пята
В давние непросвещенные времена бытовало выражение: «In vino veritas», означавшее примерно следующее: под влиянием чашки напитка с градусами человек срывал с себя маску сдержанности и условностей и показывал свое истинное лицо. Оно могло быть радостным, поэтическим, неприятным, а то и невероятно драчливым. По грубой шкале наших предков эти вновь открываемые особенности человека проявлялись в следующем порядке: смех, пьяные слезы и стремление помахать кулаками.
Иной человек, скорлупа которого удаляется под разъедающим действием алкоголя, может являть собой крайне непривлекательную внешность, напоминая сморщенного, бесформенного краба-отшельника, лишенного защищающей его раковины. А другой, с каменно-подобной внешностью, приняв на грудь, может оказаться искренним, щедрым и компанейским. Но при этом есть люди, на чью внутреннюю сущность алкоголь оказывает такое же воздействие, как выплеснутый на пирамиду уксус — на мумии, покоящиеся внутри саркофагов.
Про таких людей говорят, что у них удивительные головы, большинство неправильно воспринимает голову как главный защитный рубеж в борьбе человеческого тела с алкоголем. Если уж говорить о физиологии, то эти люди могут похвастаться желудком, не впитывающим алкоголь. Но не создать барной саги на желудке, который не впитывает алкоголь! Это так же сложно, как и убедить тяжело раненого солдата, что он воевал с германским государством и ни в коей мере с народом Германии.
Этот рассказ о желудках, не впитывающих алкоголь, стрельбе, деснице Божьей и об истинном месте средоточия эмоций. Впрочем, речь обо всем этом пойдет не в вышеуказанном порядке, а начнется с десницы Божьей.
В те давние дни, когда коктейли пили из чайных чашек, Десница Эванс был киллером. Ныне киллер в значительной мере отличается от стрелка. Стрелком по нынешней моде принято считать человека с двумя револьверами, волевым подбородком, широкополой шляпой, южным выговором и привычкой ворочать челюстью так, чтобы на крупных планах бугрились лицевые мышцы (аналогичного эффекта можно добиться, не расставаясь с жевательной резинкой). И, конечно же, рукоятки двух огромных револьверов должны торчать из открытых кобур, низко висящих на ворсистых штанах. Он может выглядеть крутым, но на самом деле у него добрейшее сердце, и в последней части фильма все получится как нельзя лучше.
Киллеру не свойственна ни одна из главных характеристик стрелка. Он тихий, невзрачный, совершенно неприметный профессиональный поставщик смерти. Внешне киллеры могут сильно разниться, но, как общность, они любят работать парами и в близком контакте с жертвой. Предпочтение близкому контакту обусловлено тем, что обычно киллер — стрелок скверный. В городе не так уж и много возможностей потренироваться в стрельбе из автоматического пистолета, но, если до цели не больше десяти футов, не обязательно быть метким стрелком. Опять же, у каждого киллера есть слабое место, которое полицейский Джек Фаррелл называл «эшиллесовой пятой». Как бы не бахвалились киллеры, слабое место находилось у всех.
Но Десница Эванс был исключением. Его прозвищем стало сокращение от десницы Божьей. Это странное для представителя преступного мира прозвище прилепилось к нему еще в Сиэтле, прежде чем он отправился на восток. После того, как он выполнил первый заказ на Среднем Западе, Роки Хейфиц, владелец салуна на углу Девятой авеню и Гранд-стрит держал речь перед группой завсегдатаев, сидевших у стойки, сопровождая слова уколами пухлого пальца.
— Если эта птичка — Десница Божья, я вам скажу, что у Господа отличный прямой левой. Вот кто эта птичка: Божий Прямой Левой. Он из тех, кто стреляет быстрее, чем вы сможете открыть рот. Вы тут болтаетесь и надуваете щеки, будто лучше вас никого нет, но я не советую вам переходить дорогу Деснице, — говорил Роки, постукивая по стойке деревянной лопаточкой.
Первое заказное убийство Десница совершил не без шика. Кому-то потребовалось убрать некоего Скотти Дункана. Он много чего знал, и возникли подозрения, что имеющуюся у него информацию он сливает слугам закона. Десница потребовал «двести долларов аванса, деньги на отъезд и чек на двести долларов после выполнения заказа». Вроде бы получалась огромная сумма за то, чтобы отправить к праотцам одного человека, но Десница объяснил: «Согласиться или отказаться — дело ваше. Я за гроши не работаю. Наймите какого-нибудь дешевого козла, если хотите облома». Они согласились, потому что никому не хотелось, чтобы от убийства Скотти Дункана, учитывая его связи в полиции, потянулась ниточка к местному криминалу.
Короче, вскоре после полудня, когда Скотти Дункан обычно выходил из ресторана «У Вульфа», куда постоянно заглядывал на ленч, Десница Эванс, хладнокровный, невысокого роста, чернявый, стоял в коридоре бара Хейфица у приоткрытой входной двери. С неспешной точностью чемпиона по бильярду, выполняющего несложный удар, он достал из кармана грозного вида автоматический пистолет, выстрелил один раз, когда Дункан появился на другой стороне улицы, посмотрел, как он падает на тротуар лицом вниз, а потом, сунув пистолет в карман, прошел к стойке бара.
Роки поставил перед ним бутылку виски, и Десница налил себе полстопки.
— Выстрел в голову, — доверительно объяснил он Роки, благо, по предварительной договоренности бар пустовал, — проще и чище, а если пуля с мягким наконечником, ты знаешь, что цель достигнута.
Он выпил виски, запивать водой отказался, взял шляпу с мягкими полями и длинное свободного покроя пальто с крючка на стене, подхватил с пола дорожную сумку и направился к черному ходу. «Эй, Десница! — прокричал Роки, выходя из-за стойки. — Я бы хотел пожать тебе руку!»
— Не называй меня Десницей, — ровным голосом ответил Эванс и открыл дверь, ведущую в проулок. — И я никому не пожимаю рук.
После этого город какое-то время Десницу Эванса не видел.
Изредка о нем приходили разрозненные вести. Он объявился в Нью-Йорке. Кого-то пришил. Покинул Нью-Йорк. Никто не знал, где он. Полагали, что снова на Западе. Потом он убил человека в Новом Орлеане. Месяц или два о нем не слышали, после чего он объявился в Чикаго и снова кого-то убил. Всякий раз прослеживалась одна и та же схема. Десница Эванс появлялся в городе. Следовало убийство без свидетелей или со свидетелями, которые предпочитали держать рот на замке. Десница Эванс исчезал. Он работал по самым высоким ставкам, и работал один. Никому не помогал сам и ни с кем не делился своими заказами.
Представители древнейшей профессии не могли его зацепить, и единственной возможной слабостью была выпивка. Пил он слишком много, но спиртное не оказывало на него никакого видимого эффекта. Когда его соседи по барной стойке становились плаксивыми или драчливыми, он всегда оставался Десницей Божьей, смертоносным, как гремучая змея, только без предупреждающего постукивания погремушек.
Поэтому, когда Десницу увидели в баре Роки Хейфица после двух лет отсутствия, у тех горожан, которым стало известно о приезде, его возвращение вызвало массу догадок, испуг, а в двух случаях ледяной, парализующий ужас. Догадки, конечно же, строились на реалиях жизни: появление Десницы Эванса куда более верный знак того, что кто-то в самом ближайшем времени умрет, чем почитаемый в Ирландии крик баньши. И все, кто знал ситуацию изнутри, гадали, кому предстояло умереть. Ледяной, парализующий, высасывающий все соки страх испытывали Пинки Миллер и Айк Ланц. При этом радость переполняла сердце Джека Фаррелла.
Блестяще организованный уход Скотти Дункана не остановил утечку информации, которая грозила поставить под удар дамбу безопасности, защищавшую тех, кто предпочитал не афишировать свою деятельность, и внезапно прорвавшийся сквозь нее поток мог подхватить их и забросить в тюремную камеру. Пинки Миллер и Айк Ланц прекрасно понимали, как и почему их вечное молчание укрепит безопасность определенных лиц. Страх, что Десница Эванс появился в городе по их душу, пугала до тошноты, и они прекрасно помнили Скотти Дункана, лежащего на тротуаре перед рестораном «У Вульфа», с аккуратной круглой дырочкой во лбу и огромной дырой, через которую могло пролезть куриное яйцо, в затылке. В итоге они пошли к Джеку Фарреллу.
— Десница Эванс в городе, — сообщил Пинки, глядя через стол на мясистое, с тяжелой челюстью лицо Джека Фаррелла, царя полицейского участка на Пятнадцатой улице.
— Знаю. — Фаррелл аккуратно сплюнул в плевательницу, стоявшую в углу, и вновь сунул в рот сигару.
— И что вы собираетесь с этим делать? — спросил Айк.
— Ничего, — ответил Фаррелл, насмешливо глядя на них из-под седых кустистых бровей.
— Ничего, — чуть ли не выкрикнул трясущийся от страха Пинки. — Ничего. Он же приехал, чтобы грохнуть нас. И он это сделает. А вы говорите «ничего».
